До сих пор Василий Ларионыч был уверен, что все телевизионные шоу, на которых была помешана его жена Анна, – это подстава. Оказалось – правда. И узнал он об этом на пятидесятом году жизни следующим образом.
Просто однажды Анна заставила его надеть синий выходной костюм и повела «на телевидение». «На телевидении» их несколько раз останавливали, жена показывала какую-то бумажку, и их пропускали дальше. Наконец, его усадили на стульчик в замусоренном заплеванном гипсокартонном тупике. Анну увели.
В жарком зале, куда его нескоро вызвали, расплывались багровые пятна вместо лиц. Зрители захлопали в ладоши при его появлении. В центре сцены на диванчике сидела румяная, похорошевшая от возбуждения жена, и рядом помещался незнакомый лысоватый мужик в обвислой кофте. Мужик привстал и поклонился жмурящемуся от ярких ламп и множества народа Василию Ларионычу:
– Будем знакомы. Я любовник вашей жены.
Кто-то в зале хрюкнул. Ведущий аж завибрировал, запотирал ладошки. Жена заалелась, как невеста.
Любовник жены, ответив на пару вопросов ведущего, смылся. Василий Ларионыч тоже отвечал на какие-то вопросы. Шею сильно колол и тер шерстяной воротник. Потом они с женой молча вышли из студии телевидения, молча сели в автобус и поехали домой.
Он не спрашивал Анну, правда это или телевизионный трюк. Боялся ее ответа. А так можно было крепко потереть под левой ключицей, бережно прислушиваясь к сердцу… Вдохнуть и снова не понять: то ли не хватает воздуха, то ли его слишком много, даже сердце распухает, давит и скребется о ребро.
Он давно знал, что Анна живет с ним сквозь ненависть, сквозь зубы. Могла ни с того, ни с сего взять и замолчать: на полдня или на полгода.
В эти периоды воздух в квартире пропитывался ее ненавистью так плотно, так что его можно было резать ножом на куски. Не говоря ни слова, она швыряла перед ним тарелку с едва теплым супом, а чаще его встречала холодная плита. Василий Ларионыч, стараясь не шуметь, искал чего перекусить в холодильнике, ничего не находил и шел спать голодным.
Однажды в зените их очередного затяжного молчания Анна – тихая, непохожая на себя – сидела за столом и что-то кротко, старательно писала, как прилежная девочка. Забыла она или с умыслом оставила густо исписанный – на полях живого места не осталось – лист?
Исписан он был одним-единственным словом: выведенным и крупным округлым, и мелким убористым почерком, и прописными, и печатными буквами, с наклоном вперед и назад, и обведенным в кружочки и рамочки, и жирно, с надавливанием подчеркнутым несколько раз, и с тремя восклицательными знаками, как страстный вскрик. Слово это было «НЕНАВИЖУ».
Через год после рождения Алешеньки теща забрала внука себе: «Изорудуете ребенка». Она хотела сказать «изуродуете», но запыхалась, собирая Алешеньку трясущимися руками в один из дочкиных скандалов.
Анна изобретательно и неутомимо искала и находила новые, утонченные способы сделать больно.
– Какой-какой, говоришь, у него нос? – оживленно и громко, чтобы слышал в прихожей переодевающийся после работы в чистое Василий Ларионыч, переспрашивала она по телефону. И торжествующе: – Запомни: у мужика с маленькой ножкой и носиком-пипкой и в штанах – пипка соответственно.
У Василия был нос с бельевую пуговку, и размер ноги 36, 5.
Слыша тяжелые рыдания: «Господи, за что? Когда кончится этот ад?» – Василий Ларионыч жалел жену. Он-то мог каждый день отвлекаться, отходить, расслабляться, перебрасываясь словом-другим с мужиками в гараже, а то уезжая на два-три дня в рейс.
Анне же и выйти особо некуда: портниха-надомница. Разве что вниз, в магазин за нитками, тридцатым номером для швейной машинки.
Вот и сегодня Василий Ларионыч проснулся оттого, что Анна громко говорила по телефону:
– Сверяю. Талия 105 сантиметров. Бедра 160… Правильно записала?
Положив трубку, объявила аппарату: «Корова».
Сама Анна была длинная, тощая, не нагулявшая тела к своим пятидесяти годам. Руки всегда жеманно согнуты в острых локтях. Даже мягкий байковый халатик, выглядевший мило и уютно на любой другой женщине, на ней провисал плоскими складками, как на доске. Клиенток она с гордостью учила, как ей удалось не растолстеть. А мужу кричала:
– Любуйся, до чего меня довел! Самого-то на телеге за три дня не объедешь.
Приятель Василия Ларионыча увидел впервые Анну и поразился: «О, вылитая самка богомола». Василий Ларионыч запомнил. И в телевизионной передаче «Из жизни насекомых» обратил внимание: самец богомола подкатывал к самке с намерением переспать, ну как мужики с бабами спят. Самка его заключала в костлявые объятия и начинала неторопливо жрать с головы. И уже до половины сжирала, но тот, упорный, работу по продолжению рода не бросал.
Чаще всего Василию Ларионычу выписывали путевку в соседнюю область, в пограничный небольшой городок.
Очень ему нравился этот маршрут. И потому что природа на протяжении всего пути легкая, светлая: березняки да озерца – в них, как в круглых девчоночьих зеркальцах, отражались перевернутые рощицы и небо. И потому, что дорога недалекая и неблизкая: сутки туда, сутки обратно. Как раз Анне от него отдохнуть, и немолодому Василию Ларионычу не утомительно.
А самое главное: дорога та пробегала мимо деревни на взгорке. На указателе было крупно выведено название «ВАСИЛЬКИ». Буквы выпуклые, казенные, белым по холодной голубой жести. А слово теплое, будто мама заигравшегося маленького Василия Ларионыча из детства с крылечка позвала.
Некрашенное то крылечко из детства было все в вытаращенных деревянных глазках, округлившихся то ли в страхе, то ли в изумлении… Маленький Василий Ларионыч всегда высоко поднимал маленькие босые, велюровые от пыли ножонки, чтобы не наступить на те таращившиеся глаза.
И, значит, пробегала та дорога мимо деревни Васино, мимо избенки крайней в той деревне. На крошечном куске земли часто виднелась женская фигурка. То она в светлом, треплющемся на теплом ветерке платьице возилась на грядках. То неуклюжая, как медвежонок, с шарообразно замотанной головой чистила от снега крылечко. Даже с дороги было видно, что крылечко вросло в землю. И крыши сарая, и самой избы, судя по всему, давно не касалась мужская рука.
Не раз его посещала безумная мысль: плюнуть на все, крутым виражом изменить незадачливую жизнь. Завернуть, съехать к домику, стукнуть в почернелую, как от дождя, старую калитку. Даже слова приготовил:
– Здравствуйте. Я тут давно за вами наблюдаю…
И каждый раз обещал себе: «В следующий раз точно». Потому, наверно, и жалел Анну и Алешеньку: будто дело только за временем стало, а так все давно решено.
В эту поездку (вез с завода поддоны с кирпичом) не зря сердце ёкало. На повороте под указателем «ВАСИЛЬКИ» стояла фигурка в светлом платьице. До этого он ее привык видеть в огороде все время в наклон, согнутой, а тут она стояла прямо, покачивая в воздухе ладошкой: голосовала.