Все девчонки бегают смотреть на него и восторгаются: «Ой, какая прелесть. Сразу видно – Запад. Сколько стоит, интересно? Ско-олько?! Ничего себе… чеканочка». В бронзе оттиснут человечек-уродец: с огромной и сплюснутой, как Земной Шар, головой, лысый, с тонкими ручками и ножками. Девчонки сказали, что он походит на заспиртованного младенца, такой жалкенький.
Это Зумик. Я его про себя назвала так не без злорадства. Не мне же одной ходить в зумиках. Теперь нас двое: я зумик большой, он зумик маленький. И чего ты такой худышка страшненький?
Я придвигаю стол к стене, ставлю на него стул, вскарабкиваюсь и вешаю чеканку над служебным входом. Теперь покупатели или вообще не обратят на него внимание, или подумают, что он не продается. И Надежде Семеновне не к чему придраться.
По дороге домой, и дома, и даже ночью я умиленно вспоминаю своего Зумика. Страшнулька мой. Как-то ему одному, без меня в магазине? Когда на следующее утро еду в троллейбусе на работу, снова думаю о Зумике и улыбаюсь.
Напротив меня сидят две девушки-близняшки и подозрительно наблюдают, чего это у меня рот до ушей. Они сидят, грациозно отвернув друг от друга кудрявые головки, как строптивые лошадки в одной упряжи, которым нарочно для красоты так заворачивают головы. Воротники курточек у обеих модно, шалашиком, подняты. Будто их обеих поднимали за загривки и, хорошенько встряхнув, держали в таком положении.
Их насторожила моя улыбка. Они ревниво оглядывают меня. Сравнение явно не в мою пользу, и они мигом успокаиваются. У них в наличии две пары бронзовых ножек, покрытых светлым пухом, они крепенько стоят в крошечных деревянных сабо. Правда, и у меня ноги ничего себе, но они бледные, как у вареной курицы, с большущими ступнями – несчастье мое! Ну и черт с вами! Зато у меня есть Зумик. И еще есть человек, который, если я захочу, пойдет за мной на край света!
Зумик висел, скрючив лапки. При моем появлении он приветливо пошевелил оттопыренными ушами. Я работала и думала о том, что Зумик должен быть моим, только моим. А до зарплаты еще две недели. Занять у кого-нибудь накануне отпусков – немыслимое дело.
Я вспоминаю практикантку Любу из отдела сумок – хорошенькую миниатюрную девушку, похожую на продавщиц из рассказов О. Генри. Она у нас недавно. И Надежда Семеновна попросила меня, чтобы я придумала что-нибудь такое, чтобы Люба почувствовала теплое доверие коллектива. Вот я и доверила Любе своих восемь тысяч рублей.
Я сама была виновата: сказала, что даю деньги на сохранение на два дня. А сама долго не приходила. А потом взяла да и явилась. А Люба потратила их уже на шубу. Но так перепугалась, что сказала, что непременно вернет их вечером.
Вечером на звонок дверь не открылась. Я видела, как пресекался свет в «глазке» и как Люба, точно мой мышонок, шебуршалась и тревожно металась за дверью. Я все, все поняла. Я съездила домой, запаслась термосом с чаем и бутербродами и плотно оккупировала территорию, включающую Любину дверь и примыкающую к ней лестницу с лестничной площадкой. Возможность Любиного спуска с балкона на простынях исключалась – Люба жила на девятом этаже.
Люба не выдержала осады и сдалась на милость победителя. С тех пор она потихоньку возвращает долг и выплатила уже сто восемь рублей. Когда я заговариваю о Зумике, у Любы лицо идет пятнами. Мне становится мучительно жаль ее, и я отхожу от нее, не менее пятнистая.
До обеда все шло нормально. На Зумика никто не покушался. Но вот в моем отделе вырисовалась дама. Она остановилась напротив служебного входа, водрузила на нос очки и уставилась прямо на моего Зумика. Зумик притаился, перестал дышать.
Этот сорт покупательниц я хорошо знала. Если они увидят на самой верхней полке вазу с пыльными цветами, то обязательно спросят, продается ли ваза, какова ее цена, что за завод-изготовитель, каков срок гарантии и почему срок такой возмутительно короткий. Непременно попросят снять вазу, выложить цветы, тщательно осмотрят ее, дунут внутрь – но ни в коем случае, просто ни в коем случае не купят.
Дама царственным жестом сложенными очками указала на притихшего Зумика. Я послушной обезьяной вскарабкалась на стол. Дама изобразила на лице негодование и брезгливость при виде уродливого, гримасничающего личика. Торопливо вернула мне Зумика и с видом оскорбленной добродетели удалилась в отдел теплого нижнего белья. Вот, вот, самое тебе там место.
В перерыв мы расселись, кто куда, со своими обедами. Я вспомнила двух ревнивых лошадок из троллейбуса и стала рассказывать, что вот жила-была на свете одна хорошенькая, ну просто невообразимо хорошенькая девушка. И были у нее бронзовые ножки, ну просто невообразимо хорошенькие ножки. Но была та девушка невообразимо глупая. Да чего там, скажем прямо, тупица была отменная. И постоянно ей казалось, что в профиль слева ее лицо не такое хорошенькое, как если бы смотреть на него справа. Поэтому, переходя через улицу, она предпочитала смотреть только вправо. И вот только что сегодня утром она попала под автобус… Бедная, бедная глупая девушка!
– Зимина, ты опять? – кричит Надежда Семеновна, отлично подкрепившаяся в кафе. – Марш, марш по рабочим местам. Посетитель нервничает.
Действительно, раздаются далекие удары крепких кулаков по стеклу. К витрине приникают расплющенные лица. Покупатели выразительно стучат по часам, складывают ладони у глаз наподобие биноклей, тщетно ищут взглядами притаившихся продавцов.
Борясь в социалистическом соревновании за право «Лучший коллектив года», мы заканчиваем обед на пять минут раньше. Психологи объясняют, что в эти последние пять минут продавец чувствует себя напряженнее и несчастнее, чем во время самой напряженной работы. Но даже сейчас часы посетителей спешат.
– Чики-чики-чикалочки, – начинаю считать я. – Ехал кот на палочке…
Девчонки фыркают. Галя из «парфюмерии», на которой останавливается мой палец, вздыхая идет открывать дверь, трещащую под могучим напором «посетителя». Надежда Семеновна смотрит на меня как на конченого человека. «Клоун», – шепчет она под нос.
Когда рабочий день мирно подходил к концу и ничто, казалось, не угрожало нам с Зумиком, в отдел вошли мои утренние знакомки, те самые строптивые лошадки из троллейбуса. Тесен этот мир.
– Понимаете, нам нужен подарок однокурснику на день рождения. Что-нибудь сверхоригинальное, прикольное, понимаете?
И не успела я отвлечь их внимание, как они уже впились взглядами в моего Зумика. Они даже дыхание затаили.
Я чуть не рыдала, когда лезла за Зумиком. Завертывая Зумика в толстую серую бумагу, я мысленно просила у него прощения за предательство. Мордочка у него страдальчески кривилась и морщилась. Они унесли его под мышкой… Ну, ничего, ведь у меня остался человек, который сделал мне предложение и готов пойти за мной на край света.
Я плелась после работы по улицам и поглядывала на свое грустное отражение в окнах домов и витринах. Чтобы себя успокоить, я говорила себе, что фетишизмом страдают начинающие старые девы. Пора, двадцать четыре на днях стукнет.