«А ведь додумались, – зло подумала Яна. – Вернее, додумаются – индульгенции продавать. М-да».
Православие индульгенциями не торговало никогда, но обида почему-то взяла за всех христиан скопом. Меркантильное отношение к Создателю – «ты мне, я тебе» – было свойственно практически всем народам и верованиям, поскольку имело очень древние корни. «Я станцевал танец буйвола, о духи, даруйте мне удачу на охоте! А не даруете, значит, вы негодные духи, и я для вас больше танцевать не стану». «Я принёс в твой храм, о Амон, десять талантов золота, даруй мне покровительство пер-о!» «Я принёс жертвенного ягнёнка, о Яхве, даруй мне удачу в моих делах!»
«Я отдал в дацан по корзине риса и овощей, да будет благословение Будды надо мной»… Но вот пришёл век более возвышенных учений, и оказалось, что эмпиреи доступны далеко не всем. Приходилось сознательно «снижать уровень», чтобы учение не осталось уделом маленькой кучки возвысившихся духом, а распространилось как можно шире. Как в том анекдоте: «Ты не мудри, ты пальцем покажи». Потом к этому подключились государевы интересы Византии, и учение быстро формализовали. На римском престоле, пока ещё формально главенствовавшем над христианским миром, случались редкие подонки, на троне базилевсов тоже иной раз восседало нечто феерическое. Одни писали иконы, другие с пеной у рта доказывали, что икона суть идол, и любые изображения следует уничтожить. Но до торговли индульгенциями, слава богу, к началу восьмого века ещё не дошло. А осознание того, что всё-таки дойдёт, и заставляло Яну испытывать стыд. Хоть не было в том ни её личной вины, ни вины её предков.
И это она ещё не вспомнила о резне ариан. Вернее, когда-то читала об этом, но забыла, где, кто и когда начал в Европе первую межконфессиональную войну.
А ведь теперь есть, пусть мизерный, но шанс что-то изменить…
Дамы продолжали задавать гостьям вопросы, время от времени цитировали Кун Цзы, сравнивая и оценивая мудрость разных культур. Принцесса редко встревала в разговор, и Яна отметила, что тогда маска императорской дочери словно становилась полупрозрачной, приоткрывая истинное лицо Тайпин.
Это было лицо цепкого и жёсткого политика.
Слушая высокородную Мехрангиз, её высочество явно строила в мыслях какие-то комбинации по поводу Согдианы, которая неизбежно станет форпостом империи в не менее неизбежной борьбе с исламским миром. А уделяя внимание рассказам о христианстве и сравнении оного с учением Кун Цзы, делала пометки на будущее. Ведь если империи удастся достичь паритета с арабами, а затем и поприжать их, то контакты со странами дальнего запада однажды станут обыденностью. Самой принцессе до того дня точно не дожить, но империя-то имеет на это все шансы. Нужно заранее знать, с кем имеешь дело, чтобы не было неприятных неожиданностей… Сказать по правде, Яна в этот момент подумала, что если бы у неё была возможность выбирать начальство, то она предпочла бы работать именно с принцессой.
И ещё… Почему ей всё чаще казалось, будто принцесса об этом знала?
Если раньше два громких события в один день случались в Бейши довольно редко, то сейчас, когда северный караванный путь стал не менее оживлённым, чем западный, жители к такому попривыкли.
С севера пришёл караван, нагруженный товарами производства степняков и алтайцев. А дозорные на южных башнях заметили приближение большого конного отряда под знамёнами пограничного корпуса. Подростки, обычно отиравшиеся около купцов с надеждой подзаработать пару цянь на погрузке-разгрузке, при первых же слухах о приближении воинов рванулись к южным воротам. Поглазеть на всадников, обсудить качество доспехов и оружия. Так было во все времена и во всех странах, где в воинах видели защитников. А жители пограничья, где самый обычный выпас овец был рискованным занятием, видели в солдатах не разбойников и никчёмных людишек, как обитатели центральных провинций. Фронтир приучает видеть в них щит и меч, притом не столько империи, сколько конкретного городка. Слухи быстро разлетелись по Бейши, и толпа мальчишек у южных ворот собралась немалая.
Ляншань всей душой желал быть там, но раз отец сказал помочь, значит, надо помогать. Слитки алтайского железа перед покупкой нужно осмотреть, рассортировать и пересчитать, и только после этого торговаться с купцом-тюрком, за сколько мечей и ножей он отдаст свой товар. Торговец всё цокал языком да приговаривал, что привёз лучшее железо.
– Хану тот осень я говорил, добрый меч мастер делает, – говорил он. – Нож казал. Добрый нож, острый, красивый. Хан сказал: бери лучший железо, пусть мастер даст меч. Вся телега железа твой, мастер. Дай ханский меч за неё.
Сын мастера-оружейника едва удержался от улыбки: уж он-то в свои тринадцать разбирался в слитках ненамного хуже отца. Железо так себе, если честно. Но его целая телега. А отец вон уже торгуется. Ляншань уже знал, что произойдёт дальше. Купец, немного посопротивлявшись, добавит либо деньгами, либо отдаст и телегу с лошадкой в придачу к слиткам. У них уже есть и телега, и хорошая молодая лошадь, но в торговом городе на такой товар всегда найдётся покупатель. Зато отец пошлёт его домой за одним из узорчатых мечей, слава о которых дошла уже и до кипчакской степи. Недавно вон тамошний гун прислал купца и дал за меч-дао из узорчатой стали – вместе с ножнами – равный вес серебра персидскими монетами. Дорого заплатил. В Чанъани меч работы отца стоит на треть меньше. Ну, так то в столице империи, а то далёкая степь, где подобные вещи ещё в диковинку.
Так оно и случилось. Сговорились о цене, отец послал сына за мечом. А когда парнишка вернулся, бережно неся завёрнутый в отрез шёлка цзянь, купец не менее бережно взял оружие в руки и снова зацокал языком.
– Ай, добрый меч! – приговаривал он, разглядывая то великолепный клинок, то отделанные бронзой ножны, то резную рукоять. – Ханский меч. Слава о нём пойдёт – будущий год снова приеду. Только скажи, мастер, чем брать будешь? Железо есть, мех есть, кони есть, войлок есть, девушки есть. Сын у тебя растёт, скоро женить надо. Возьми ему красавицу, хороший жена будет. За такой меч ничего не жалко.
Ляншань выглядел старше своих тринадцати лет, и уже не смущался, когда ловил на себе заинтересованные взгляды соседских девчонок, поглядывавших из-за заборов. Их мамаши уже не намекали, а прямо говорили, что не будут против, если мастер Ли однажды пришлёт сваху. Да и у него самого определённый интерес проснулся, чего уж там. Но чтобы купить себе жену, будто башмаки или чашку… Для ханьских семей в том не было ничего предосудительного. Некоторые оборотистые папаши иной раз делали неплохой бизнес на дочках. Ляншань даже не удивился, что применил для этого словечко, перенятое у матери. Для него оно имело то же значение, что и торговля, только без души.
Когда за деньги продают что угодно и кого угодно. Так вот: покупать жену он не станет точно, и отца уговорит этого не делать. Просто когда перед глазами уже много лет пример совсем иных отношений между мужчиной и женщиной, невольно начнёшь мечтать о таком же.
Честно сказать, Ляншань поначалу побаивался новой жены отца. Чужеземка ведь, иди знай, что у неё на уме. Но, как это часто бывает с детьми, он хорошо умел отличать искренность от лицедейства. Госпожа Янь не притворялась, когда называла его сыном. Она полюбила его и сестру, потому что любила их отца. Потому он довольно скоро перестал почтительно именовать её «второй матушкой», а начал просто и незатейливо – мамой. И не удивлялся тому, что она выстраивала отношения с детьми не так, как это делали ханьские матери. Пока они с сестрой были малы, мать была им наставницей. Когда подросли – стала другом. И при этом не прекращала учить жизни, но уже иным способом. И Ляншань учился. Не всегда явно, больше исподволь, но к тринадцати годам уверился в том, что сам хотел бы так же воспитывать своих детей. А для этого не нужна жена-рабыня, купленная за острую железяку, пусть и очень дорогую. Мать его детей должна быть свободной духом и достойной во всех отношениях.