– Но ты подожди немного, дай мне чашку китайского чая, а я посижу около тебя и послушаю, откуда и кто тебе грозит.
Каган обошел огонь и опустился на войлок. Куда делись шелковые ковры, устилавшие юрту? Где расшитые птицами и цветами занавески, висевшие раньше по стенам? Теперь – это юрта обыкновенного, простого кочевника, каким он сам был сорок лет назад.
Кулан опять собралась в комок и поглядывала на кагана злыми глазами рассерженной рыси. Рядом с ней лежал, свернувшись, ее маленький сын Кюлькан, голый, смуглый, с остриженной черной головой, с двумя косичками над ушами. Она заговорила тихо жалобным, певучим голосом:
– Я не могу надеяться ни на что, ни на какую защиту. У меня нет ни отца, ни матери, и из всех братьев остался один – он служит простым нукером, а раньше он имел бы тысячу нукеров. И мой брат тоже скоро погибнет.
– Почему он должен погибнуть?
– Все мы, меркиты, все наше несчастное племя погибло от мечей нукеров твоего сына с тигровыми глазами, неумолимого, безжалостного сына Джучи. Скоро он приедет сюда, и я буду видеть ненавистного убийцу моего отца и всего нашего рода. Зачем мне оставаться под скалой, которая готова упасть и раздавить меня? Отпусти меня! Все уже уложено для отъезда.
– Джучи-хан сюда не приедет. Он на берегах реки Иргиз готовится к новому походу. А я, еще живой, держу на плечах управление вселенной. О какой иной защите, кроме моей, ты говоришь?
Кулан тонкими пальцами провела по глазам, вытирая катившиеся слезы.
– Твоего брата, Джемаль-Хаджи, я назначаю начальником шестой сотни моей тысячи нукеров. Завтра я скажу начальнику моей тысячи Чагану, что эта шестая сотня будет охранять и тебя, и твою юрту, и твоего маленького богатыря Кюлькана. Кто смеет бояться, находясь под защитой моей руки?
Кулан опустила глаза и сказала тихим, дрожащим голосом:
– Тебе самому грозят стрелы…
– Какие стрелы? Говори, чьи стрелы? – Каган положил руку на плечо Кулан.
Она закусила губу, увернувшись, вырвалась и, вскочив, легко отбежала в сторону. Ее длинная черная коса метнулась по войлоку, как ускользавшая змея. Каган придавил ногой конец косы и повторял шепотом:
– Говори, кто готовит мне гибель?
Кулан спиной прижалась к решетке юрты.
– Великий, несравненный! Никакие народы, никакие войска не страшны тебе. Ты разгромишь их, как порыв ветра уносит осенние листья. Но можешь ли ты уберечься от тайных врагов, которые сидят вместе с тобой в одном шатре, следуют за тобой и днем и ночью? Я одна тебе предана и люблю тебя, как могучую, прекрасную гору родного Алтая, покрытую сверкающим снегом. Ты один моя защита, а без тебя меня отбросят, как камешек на дороге. Разве я говорю неправду? Ведь ты все видишь, все понимаешь – и речь ветра, и стон иволги, и шипенье змеи. Ведь все верно, что я говорю?
– Все рассказывай, все, что знаешь, – хрипел каган, не выпуская косу.
Зеленые злорадные огоньки загорелись в глазах Кулан-Хатун.
– Старики в степи мудро придумали, что наследником, хранителем огня в юрте должен быть всегда самый младший из сыновей хана. Старшие сыновья подрастают и торопятся взять в руки поводья отцовского коня. Поэтому отец их выделяет и ставит им юрты подальше от своей – пусть сами ведут хозяйство. А пока младший маленький сынок подрастает, отец может спокойно пасти свои табуны. Ты всех одарил, всех сыновей наделил улусами, [87] почему же ты забыл сделать наследником твоего самого маленького сына, Кюлькана?
Каган выпустил косу, долго сопел, наконец сказал:
– Я оберегаю и мальчика и тебя… Поэтому я и не объявил его наследником. Монголы никогда не станут любить и слушаться сына меркитки.
Кулан бросилась на колени.
– А вот я не боюсь любить единственного и лучшего в мире, самого необычайного из людей, сына меркитки, тебя, мой повелитель, посланный самим небом, потому что твоя мать, великая Оелун, была не монгольского рода, а из моего племени меркитов.
Чингисхан, хрипя, поднялся:
– Да, ты сказала дельно! Об этом все забыли. И пусть не вспоминают. Твои слова я сохраню в моем сердце. Никуда не смей уезжать. Разложи опять ковры. После военных советов с нойонами я буду приходить к тебе, моя маленькая рысь, моя желанная, моя Кюсюльтю!
И каган, тяжело ступая, вышел из юрты.
Кулан встала и, сдвинув брови, медленно, в раздумье наматывала на руку свою длинную черную косу. Она позвала служанку. Китаянка крепко спала, прикорнув у стенки. Кулан разбудила ее ударом маленькой ноги и сказала:
– Грубиян! Чуть не сломал руку!.. Расстели опять ковры! Вплети еще пучок конского волоса в мою косу – дикарь чуть не оторвал ее! Завтра большой обед с иноземными послами. Достанешь китайское голубое платье, вышитое серебряными цветами…
Каган, обдумывая то, что ему говорила «рассерженная рысь», тихо обходил курган. Перед ним снова поднялась тень. Они обменялись паролями: «Черный Иртыш!» – «Покоренная вселенная!» – Каган узнал в часовом своего старого нукера, сопровождавшего его во всех набегах.
– Что услышал? Что увидел?
– Там, в далеких горах, много огней. Видишь, точно ожерелье из звезд, – это костры жителей этой равнины, убежавших со своими стадами в горы. Они боятся нашего войска.
– А что между собой говорят нукеры?
– Говорят, что мы всех баранов доедаем, что кони объели всю траву и уже щиплют корни, что мечи просят крови. Поэтому говорят: великий каган мудрее нас, он все видит, все знает, скоро поведет нас туда, где всего вдоволь и нашему, и конскому животу.
– Верно! Каган все видит. Все знает, обо всем подумает. Побеги скорей к начальнику тысячи Чагану. Скажи, что мы приказываем сейчас же садиться на коня, взяв с собой шесть сотен.
– Сейчас побегу, мой хан!
– Постой! Скажи еще Чагану, что я буду загибать пальцы и ждать его здесь, на кургане, перед этой лужайкой.
Монгол, переваливаясь на кривых ногах, побежал вниз с холма, а каган, опустившись на пятки, неподвижно сидел, наставив большое ухо, и вслушивался в звуки, доносившиеся из темноты. Он стал про себя считать: «Раз, два, три, четыре…» – и когда доходил до сотни, то загибал один палец.
Луна медленно катилась по небу, то заворачиваясь в облако, то снова выползая на темное небо, и тогда юрты нукеров, широким кольцом растянувшиеся вокруг холма, то виднелись, четкие и близкие, то уходили в тень от облака и темнели неясными пятнами.
Когда каган досчитал до двухсот и загнул второй палец, между юртами забегали тени, несколько нукеров вскачь помчались в туманную степь. По всему лагерю послышались гортанные крики:
– Тревога!