Солнце на этот час уже закатилось за горизонт, и потому свет, который мы наблюдали в конце нашего тоннеля, был чисто символическим. Его и вовсе не было бы видно, но сверкающие на затянутом тучами небосклоне молнии раз за разом подсвечивали нам выход. И мы ползли, скрипя зубами и безостановочно матерясь, потому что иного короткого пути наружу для нас не существовало…
Гром грянул, когда до выхода оставалось уже практически рукой подать. Только это был вовсе не тот гром, о котором вы подумали. Он не имел никакого отношения к расчерчивающим небо молниям, да и громом я назвал его лишь образно. На деле все обстояло гораздо хуже любой непогоды. Ее я как-нибудь пережил бы, насколько бурной она бы ни разразилась. А против этой грозы я оказался совершенно бессилен, потому что вся ее мощь была нацелена лишь на наши многострадальные головы…
Э, да что я трачу время, нагнетая этот дешевый драматизм! Вы, поди, и без намеков уже догадались, во что мы опять вляпались. Спешили как могли, но, видимо, все-таки недостаточно. И когда над Жнецом вновь замельтешили лучи прожекторов, а также замаячили огромные тени и засвистели вертолетные винты и турбины, нам оставалось лишь остановиться, задрать в испуге головы и разразиться дружной бранью. На сей раз – не сквозь зубы, а во весь голос, поскольку сейчас это было отнюдь не зазорно.
Что ж, теперь можно не торопиться. Отныне я в этом мире не властен ни над чем, даже над самим собой.
Ползи я последним, глядишь, еще успел бы спрыгнуть назад, в центр связи, и, покинув его через технический тоннель, затеряться в глубинах Жнеца, спрятавшись таким образом от десанта чистильщиков. Вряд ли они убили бы моих товарищей – слишком ценными те были свидетелями, чтобы пускать их в расход. Их ожидала бы эвакуация за Барьер, разбирательство и тюремное заключение на срок, зависящий от предъявленного сталкерам-нелегалам обвинения. Так или иначе, но они остались бы живы. Как, вероятно, и я, если бы отсиделся в укромном уголке, а затем улизнул отсюда тихой сапой.
Но я полз впереди, и это лишало меня последнего шанса избежать встречи с бывшими собратьями по оружию. Дюймовый и Арабеска не могли ничем мне помочь. Спрыгнув обратно, они оба неминуемо переломали бы себе ноги, а то и шеи. И когда колодец осветили фонари склонившихся над ним солдат, мне оставалось лишь глядеть на их вытянувшиеся от изумления рожи и мысленно сокрушаться о дерьмовом финале этого суматошного дня.
Одно утешало: больше не нужно было ломать голову над тем, как нам спуститься на землю. Проблема эта устранилась сама собой. Что ни говори, а даже идя на эшафот, можно найти в себе силы порадоваться удобной лесенке и обращенному на тебя вниманию почтенной публики.
Чистильщики приказали нам ничего не предпринимать и вообще не двигаться, а затем с помощью строп вытянули по очереди нас из шахты. На широченную спину Жнеца приземлились сразу четыре вместительных десантных вертолета, и еще три «Пустельги» барражировали над телом исполина, освещая его с воздуха прожекторами. Около полусотни солдат суетились, рассредоточиваясь на занятом плацдарме и будучи готовыми к любой вероятной опасности. Как говорится, кто успел, тот и съел, и теперь Ордену здесь уже ничего не обломится. В том числе и я – один из ценнейших подарков, какие только мечтал заполучить от своих рыцарей Командор.
После того как мы при помощи десантников были извлечены наружу, они сразу утратили великодушие к нам. Нас обезоружили и, грубо уложив на броню лицами вниз, взяли каждого на прицел дюжины «карташей». Все еще раздающиеся тут и там изумленные возгласы свидетельствовали: известие о моем сенсационном пленении продолжает разлетаться среди чистильщиков. Многие из которых, очевидно, попросту отказывались этому верить. А я, в свою очередь, отказывался верить тому, что моя бесценная, нежно любимая Свобода только что помахала мне ручкой и покинула меня.
Надолго ли? Скорее всего, навсегда…
Охранники велели нам опустить головы и смотреть только вниз. Причем, судя по раздавшимся затем звукам ударов и матерным выкрикам Жорика, он с таким требованием не согласился и попытался его оспорить. Само собой, солдаты категорически отказались разводить с пленником дискуссию. И доказали ему, что он не прав, самым быстрым и убедительным из всех доступных им способов.
Вступившуюся было за Дюймового Арабеску осадили теми же неоспоримыми контраргументами. Правда, из уважения к ее слабому – конечно же, чисто формально – полу, Динару охаживали прикладами более тактично: вполсилы и не по голове.
Перепало и мне. Исключительно ради профилактики, поскольку я с момента пленения не дерзил, не качал права и вообще не проронил ни звука. Впрочем, затаивать на чистильщиков обиду я не стал, ибо прекрасно их понимал. Редко кто в Пятизонье может похвастаться тем, что ему довелось не только увидеть Алмазного Мангуста, но и собственноручно прикоснуться к легенде. И теперь те из моих конвоиров, какие доживут до старости, наверняка станут с гордостью рассказывать внукам, как однажды двинули мне по башке прикладом. А те, кто двинул дважды и трижды, будут нехотя признаваться, что получили потом дисциплинарное взыскание за непреднамеренную порчу своих «карташей». На радостях от одержанной победы эти болваны напрочь позабыли, что бить меня высокотехнологичным современным оружием – себе дороже.
Понятия не имею, как долго мы провалялись, уткнувшись носом в броню. Может, считаные минуты, а может, целый час или полтора. Впав в пораженческую апатию, я с головой погрузился в унылые мысли и совершенно потерял чувство времени. К тому же обездвиженность вновь дала о себе знать ломотой в мышцах и суставах, что ощущалось не так болезненно, пока они были разогреты. И когда в конце концов конвоиры подхватили меня под руки и поставили на ноги, я был в какой-то степени даже им благодарен. Подняться так шустро самостоятельно у меня сейчас точно не получилось бы.
Поднят был, как выяснилось, лишь я один. Динара и Жорик все еще продолжали лежать под прицелами «карташей», морщась и покряхтывая от пережитых побоев. Чем было вызвано внимание чистильщиков к моей персоне, выяснилось, едва я вновь получил разрешение смотреть куда мне вздумается, а не только в пол.
Прямо передо мной стоял, вальяжно подбоченившись, дюжий чистильщик, судя по знакам различия на доспехах, – полковник десантных войск. Взгляд, которым он меня пристально оценивал, был вполне естественен для офицера, чьи бравые солдаты только что арестовали самого Алмазного Мангуста. Так что к высокомерию этого вояки я отнесся с тем же пониманием, с каким претерпел тумаки конвоиров. Ладно, чего уж там! Сам служил в армии, прекрасно знаю, что это такое – выслужиться перед вышестоящим командованием.
– И как давно вы, лейтенант Хомяков, перестали чтить воинский Устав? – вопрошающе пробасил полковник.
Во дает! Неужели и впрямь всерьез рассчитывал, что я, отпетый головорез, параноик и дезертир, вытянусь перед ним во фрунт и, отдав честь, отрапортую по всей форме? Судя по виду, вроде бы авторитетный, в годах, служака, а вопросы задает наивные, будто курсант офицерской учебки.
– А впрочем, чего еще можно от вас, военного преступника, ожидать? – продолжал командир чистильщиков, не получив от меня никакого ответа. – Однако хочется вам того или нет, мое имя вы обязаны знать. Я – полковник Саврасов, командир Второго десантно-штурмового батальона Крымской Барьерной армии. И это мои бойцы взяли вас в плен, что вы, думаю, также хорошо запомните на всю оставшуюся жизнь.