Бедняжка О. К. поправилась и снова выходит на сцену. Е-Б. поделил роли пополам между нею и А. Н. Обе инженю недовольны. Я считаю, что Е-Б. поступил справедливо. В нужный момент в нем просыпается истинно соломоновская мудрость. От противостояния двух инженю в труппе создается некоторая нервозность. Но Павла Леонтьевна убеждена, что скоро все устроится наилучшим образом. А. Н. не из тех, кто прощает обиды (а Е-Б., по ее мнению, сильно ее обидел). Павла Леонтьевна убеждена, что А. Н. скоро нас покинет.
Р. предложил мне сыграть Верочку в «Осенних скрипках». Не понимаю, в чем дело. То ли Павла Леонтьевна, не сумев убедить меня, дала мне время на размышления и решила, что будет лучше вернуться к этому разговору при помощи Р., то ли Р. заговорил об этом по своему почину. Так или иначе, но я отказалась. Но отказалась хитро, как и полагается дочери моего отца. Удачно вставила в разговор фразу о том, что хотела бы переиграть всего Чехова, прежде чем обращаться к другим драматургам. Моя пылкая любовь к Чехову известна всем. Никто не осмеливается в моем присутствии плохо отозваться о моем великом земляке. Р. задумался (он очень смешно трет рукой нос, когда думает) и сказал, что можно попробовать меня в «Трех сестрах». «Неужели я буду Анфисой?» – пошутила я. Р. посмотрел на меня так, будто у меня волосы превратились в змей, и ответил, что хотел бы, чтобы я попробовала сыграть Наташу или Ольгу. Я сидела как пораженная громом и не верила своим ушам. Ольгу? Ольгу? Я произнесу со сцены слова, над которыми вечно рыдаю навзрыд? «О, боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь. О, милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!» Написала сейчас по памяти, не понимая, что пишу эти слова на бумаге, а не произношу со сцены. После разговора с Р. эти слова звучат в моей душе не умолкая. Вот такая я торопыга. Еще ничего не решено. Р. только высказал мнение, причем со словом «или», а я уже запрягла лошадей и мчусь вперед! Но черт с ним! Даже если я никогда не сыграю Ольгу, мечтания об этом украсят мою жизнь. Кажется, еще немного, и мы узнаем… Эти слова как нельзя лучше подходят к нашей нынешней жизни. Когда мой отец не знает, как ему поступить (изредка такое случается), он достает из шкафа «Морэ невухим» [82] , раскрывает наугад и, не глядя, тыкает пальцем в одну из строк. А потом ищет в том, на что указал палец, подсказку. Я же обращаюсь к Чехову. Чехов – мой наставник и утешитель. Если я не нахожу у него ответа на вопрос о том, что мне делать, то утешение я получаю всегда. В бытность мою в Москве мне часто приходилось слышать споры о том, что есть искусство. Сама я в них участия не принимала, робела высказывать свое мнение, но неизменно удивлялась тому, о чем спорят умные на вид люди. Искусство – это воздух, без которого невозможно жить. Искусство – это жизнь, а не украшение жизни. Я не могу передать словами чувства, которые охватывают меня при мысли об искусстве, но главную свою мысль, самую суть, мне передать удалось.
30 декабря 1919 года. Симферополь
Павла Леонтьевна вздыхает: что за Рождество без снега и настоящей большой елки? Ей хочется прокатиться на санях, погулять по зимнему лесу. Я ее понимаю. Сама бы не прочь прокатиться, а зимний заснеженный лес люблю невероятно. От него так и веет волшебством. Увы, далеко не все наши желания исполнимы. Хорошо, что хотя бы некоторые исполняются. Павла Леонтьевна ласково попеняла мне за то, что я отказалась от Верочки, и сразу же похвалила, сказав, что моя разборчивость делает мне честь. Мне и самой не нравятся актеры, хватающиеся за любую предложенную роль, следуя правилу: «Лишь бы побольше».
О ролях. Вдруг захотелось сыграть Ларису в «Бесприданнице». Так сильно захотелось, как в детстве хотелось шоколаду. Когда у меня украли в Евпатории кошелек (как давно это было!), я сразу же вспомнила свои детские набеги в буфет за шоколадом. Воровство есть воровство. Меня извиняет только мой малый возраст. К двенадцати годам я уже себе такого не позволяла, было стыдно. Шоколад люблю до сих пор. Брежу Ларисой. Хожу и повторяю: «Жалкая слабость: жить, хоть как-нибудь, да жить, когда нельзя жить и не нужно. Какая я жалкая, несчастная. Кабы теперь меня убил кто-нибудь. Как хорошо умереть, пока еще упрекнуть себя не в чем. Или захворать и умереть. Да я, кажется, захвораю. Как дурно мне! Хворать долго, успокоиться, со всем примириться, всем простить и умереть. Ах, как дурно, как кружится голова». С. И., услыхав, что я жалкая и несчастная, не сразу поняла, в чем дело, и принялась горячо меня утешать. Узнав же правду, она посоветовала мне выбросить Ларису из головы, сказав, что этот образ Островскому не удался совершенно. По мнению С. И., если Островский намеревался показать слабовольную женщину, запутавшуюся в паутине роковых обстоятельств, то пересластил. Если же хотел показать глупую женщину, то пересолил. С. И. не нравится вся пьеса. Паратов ей кажется опереточным, Кнуров, как она выражается, «чаврый». Я не слышала прежде такого слова и не знала, что оно означает. Оказалось, что «чаврый» – это невзрачный, неказистый. Запомнила. Единственным действующим лицом, не вызывающим замечаний С. И., является Евфросинья Потаповна. «Она живая, а все остальные будто из папье-маше сделаны», – говорит С. И. Мне никогда не хотелось сыграть Евфросинью Потаповну, но тут я задумалась, потому что привыкла доверять опыту С. И. и ее чутью. Кроме того, она говорила очень убедительно, по обыкновению своему, дополняя слова энергичными взмахами лорнета. Ларису играть расхотелось. Теперь она мне не нравится. Завела разговор о «Бесприданнице» с Павлой Леонтьевной. Она сказала, что хоть эта пьеса не относится к числу ее любимых произведений Островского, но она все же не настолько плоха, как представляется С. И. Но думать о ней мне отсоветовала (во всяком случае, в настоящее время), поскольку у Р., по выражению Павлы Леонтьевны, «пять пальцев на руке и пять пьес Островского в голове». Это «Последняя жертва», «Гроза», «Без вины виноватые», «Волки и овцы» и «На всякого мудреца довольно простоты». Других он не признает. Островский, мол, не Чехов и не Гоголь, у которых все пьесы блистательно хороши.
Колчак отрекся от титула Верховного правителя России в пользу Деникина. Деникина продолжают называть Главнокомандующим. Красные взяли Царицын и теперь идут на Красноярск и на Ростов. Из дому давно нет писем. Волнуюсь невероятно. Вчера мы с Павлой Леонтьевной и Ирочкой взяли карту и попытались нанести на нее расположение красных и белых. Возможно, мы что-то упустили, потому что новости доходят с запозданием, а кое о чем газеты намеренно умалчивают, но все равно видно, что успех сопутствует красным. Я помню, как газеты называли Царицын «ключом к России». Теперь этот ключ в руках большевиков. Павла Леонтьевна обратила мое внимание на одно обстоятельство. Пока в Симферополе были красные, о белом подполье не было слышно. Стреляли только грабители. Сейчас же мы то и дело слышим о партизанах. Кроме того, большевики дают о себе знать в Симферополе. То нападут на штаб, то застрелят какого-нибудь генерала, то расклеят по городу листовки. В последней из виденных мною листовок было написано, что весна в Крыму будет красной. Мне сразу же привиделись реки крови, текущие по улицам. Но я согласна с Павлой Леонтьевной в том, на что она мне намекала. С. И. вдруг стала англоманкой. Она убеждена, что только англичане способны навести порядок в России. Я с этим не согласна. Порядок в доме наводится жильцами, а не гостями. Да ведь и кого только у нас не перебывало – немцы, французы, греки, англичане, японцы на Дальнем Востоке – а что толку?