– Ты разговариваешь. Одно чудо уже есть.
– Элиан, послушай меня. – Голос Атты теперь звенел, как медная поющая чаша. – Мы можем провести его как священную церемонию.
– Можем? – ответил Элиан, сама колкость и язвительность.
А потом, откуда ни возьмись, у него на глазах выступили слезы. Не от гнева, не от ужаса, но от горя. И он едва слышно ответил:
– Можем.
– Можем, – словно благословляя, заключила Да Ся.
– Я еще никогда не сжигал тело, – тихо сказал Элиан. – Что надо делать?
Выходит, что церемониал возникает из осознанного и тщательного исполнения действий. Мы завернули тело Уилмы Арментерос в саван из рваной марли и положили на носилки, сделанные из разбитой шпалеры для тыкв. Но все равно было ощущение церемонии. Хан и Тэнди, Атта и Зи, Элиан и я – мы принесли носилки к яблочному прессу и поставили на каменное основание.
Пока мы работали, наступил вечер, а я вдруг поймала себя на том, что наблюдаю за моими друзьями и удивляюсь. Да Ся и Тэнди, которые могли друг друга только подкалывать, сидели бок о бок, сплетали стебли полыни и бросали в будущий костер. Хан, который, как мне казалось, ничего не знает о реальном мире, стоял щуплый, маленький и весь в себе, но и он словно вырос после своей потери.
Атта, которого я считала молчуном, пел.
Он склонился над телом, его белые одежды сверкали, ко жа отливала старой медью. А на внутренней стороне запяс тий и на ладонях выглядела шлифованным золотом. Когда он поворачивал ладони вверх, чтобы наложить благословение, казалось, что он держит в руках закатное солнце.
«Вы сделали из нас орудия», – сказала Талису Да Ся. Но она ошибалась. Эти люди не были ничьим орудием.
Ничьим.
Вдруг что-то кольнуло в затылке. Я обернулась – позади стоял Талис.
Дробильный камень для яблочного пресса мы сохранили – вот вам жутковатый пример практичности, которая приобретается в обители, – на этот камень и присел Талис. Он прислонился спиной к стене, поставил локти на колени и опустил на руки подбородок, сам напоминая задумавшегося ребенка. Он перехватил мой взгляд и в ответ поднял брови. Я не знала, насколько он в состоянии читать мои мысли, и раз в жизни мне захотелось, чтобы читал достаточно отчетливо. «Ничьи орудия, Талис». Я отвернулась.
Под телом мы сложили погребальный костер из полыни и креозотового куста, принесли из сада веток яблони. Тэнди подожгла косичку, сплетенную из травы и полыни. Элиан принял ее и провел тлеющим «фитилем» сверху донизу по завернутому в белое телу.
Солнце садилось за посадочным индуктором. Шпиль сверкал, как полоска серебра. А потом, когда свет потонул в темноте, – как полоска черного. Тонкая, как чернильная линия, разделяющая прошлое и будущее.
Запал из травы догорел.
Атта зажег факел и вручил его Элиану.
Тот стоял и молча держал его.
Благодаря инфракрасному видению, которое Талис добавил к моему зрению, я различала, как у Элиана по шее взбирается жар от сильного переживания, скапливаясь у рта, откуда не в состоянии были выйти слова.
– Да черт побери, – прошептал он и сунул факел в костер.
Огонь трещал и плевался, утихал и вздымался вновь. Я чувствовала на лице его жар – он становился сильнее и сильнее. Даже Элиану пришлось сделать шаг назад. Пошел запах, описывать который у меня нет никакого желания. Время шло. Темнота сгущалась и поднималась от земли все выше. Только много позже, когда искры спиралями уносились вверх, в чистое темное небо, только тогда Элиан снова заговорил, на сей раз – на языке, которого я не знала. Тихие слова, почти как дыхание, и обращенные не ко мне. Они летели вверх вместе с искрами.
И во мне впервые стало проявляться знание, которое я не приобрела, не заучила. Что-то пересаженное, что-то из базы данных. Это было не такое вспоминание, которое всплывает, как кит из моря. И не понимание, которое соединяет воедино кусочки, чтобы составить новую картину, как звезды, объединяющиеся в созвездие. Это был щелчок, нечто механическое, словно у меня в мозг были вставлены новые разъемы, готовые к подсоединению знания. Мозг включился. Сводило зубы. И внезапно я поняла: Элиан читает кадиш [21] .
«Да будет благословенно великое имя Его всегда и во веки веков…»
Кадиш оказался прошит во мне. Я могла бы произносить его вместе с Элианом, по-еврейски, или как там надо. Но не стала. По крайней мере, настолько я еще оставалась человеком. Человеческую сущность терять не хотелось; я не хотела меняться. Но уже скатывалась к переменам. И мне это было по силам. Я могла нас спасти.
«Да будет благословляемо, и восхваляемо, и прославляемо, и возвеличиваемо, и превозносимо, и почитаемо имя…»
«Да будут дарованы нам с Небес прочный мир и счастливая жизнь…»
Мы все ждали вместе с Элианом. Погребальный огонь пожрал и тело, и сам себя. Последним занялся пресс. Прочный, как железо, дуб подпорок основания почернел и потрескался от жара, и в трещинах засиял огонь. Язычки пламени, как паучьи ноги, обхватили рукоятки приводов. Дым змеился вверх по пазам, где ходили большие деревянные винты. В центре огонь ревел. Я мельком заметила сияющие белизной кости. От этого зрелища горло перехватило спазмом, оно сузилось, как флейта, так что я даже слышала нотки собственного дыхания.
Элиан с трудом продолжал кадиш, шепча слова восхваления за то, что за пределами восхвалений.
«Помоги мне, – думала я, обращаясь к тому, что снизойдет услышать эти слова. – Я могу это сделать. И не могу. Помоги мне».
Время шло. Сияние костей угасло. Белый саван Уилмы давно исчез. Она была черной, золой среди золы, одна оболочка.
Наконец одна ножка громко треснула, развалилась надвое и упала обеими частями в костер. И тогда весь пресс застонал и покачнулся. Зола и прогоревшие угли полетели наружу. Костер, который уже умирал, снова на мгновение взвился. И когда это мгновение исчезло в прошлом, исчезло и тело Уилмы Арментерос.
Огонь угас, превратившись в угли. Я чувствовала, как с вращением Земли проходит ночь. Одни часы сменяли другие. Подбирался рассвет; над излучиной реки небо посвет лело. И наконец-то, наконец-то Элиан обернулся. Я взяла его за руку, Зи взяла за руку меня, и Атта, Тэнди и Хан тоже обнялись, и мы все вместе пошли к обители. Здание мрачным монолитом вырисовывалось на фоне светящегося неба.
А глубоко в тени так и остался сидеть Талис. Он завернулся в плащ и был почти неразличим на фоне покрытых росой камней. Он просидел там всю ночь, наблюдая, и никто не обращал на него внимания. Я очень устала, и он, должно быть, тоже: я знала, что спать он умеет, и, наверное, спать ему надо, как любому существу во плоти. И то, что он не спал, превращало все происходящее в бдение над телом.