2. Роженица

Вернулась Агафья в деревню под утро. Идет по деревне вся грязная, подол порван, волосы к лицу прилипли, а так улыбается, будто ангелов небесных перед собой видит и их пению внимает.

Зашла в избу. Муж ей, Петр, навстречу:

— Где ночесь была?

Агафья в ответ:

— На болото ходила клюкву собирать, туесок потеряла, дорогу домой не могла найти, вот и проблукала до зари.

А какая клюква — заморозков-то еще не случалось в тот год! Муж на нее очень злой сделался:

— Зачем врешь? Говори, с кем была!

А она в отказ, все про клюкву твердит и туесок потерянный.

Пригрозил муж тогда, что еще раз про такое узнает — со двора прогонит. Ну и поколотил маленько, как же без этого. Агафья поплакала, но к вечеру отошла и по хозяйству стала хлопотать. Накормила мужа, напоила, на печку положила, сама к нему улеглась и занавеску задернула.

Минул месяц, потом другой. Зима за половину перевалила, и стала Агафья чувствовать, что тяжелеет, в брюхе у нее что-то ворочается. Только мужу говорить не стала, не знала, осерчает он или обрадуется. Решила погодить. Ну и сглазить ребеночка боялась — известно, народ у нас суеверный.

А муж живет с ней рядом и не замечает. Днем Агафья в тулупе ходит, а вечером в избе темно, под рубахой да сарафаном не углядишь.

Так и проходила до Пасхи. А уж после Пасхи брюхо стало — не утаишь. Все уже бабы в деревне заметили, что Агафья на сносях, а мужу все невдомек. Такой уж невнимательный оказался. Стали ему намеки делать — мол, в его избе скоро прибавление будет. А он про козу думает, которая у них зиму в подклетье жила и вот-вот должна была принести козленочка.

Как-то на исходе весны, на четвертую неделю по Пасхе пошла Агафья с мужем в церковь. Небо в тот день было неспокойное: набухла над Рекой синяя туча, будто дрожжевое тесто поднялось, и стала на деревню наползать. Ветер по дороге пыль метет, и видно вдалеке, как из-под тучи идет косой дождь и Реку морщит. Агафья плетется позади мужа, в душегрейку кутается, рукой живот снизу придерживает и на дождь смотрит — стороной пройдет аль накроет.

Тут им навстречу мужнина родня — свекор и две Агафьины золовки. Как поравнялись, стали золовки Агафью и мужа ее поздравлять: — Услышал Господь ваши молитвы! Коли даст Бог, будет у вас скоро первенец!

Муж на Агафью глянул вопросительно, а та глаза прячет и покраснела вся. Сообразил тут Петр, что жена у него, почитай, не сегодня-завтра родит, а он об этом последний узнает! Стал в уме прикидывать, что да как, и вспомнил, как жена в прошлый год дома не ночевала. Другой бы на его месте виду не показал, да не всем Бог ума поровну дает. Нрав у Петра был нетерпеливый, закипела в нем кровь. Прямо на улице, перед всем народом бросился муж на Агафью с кулаками. Хорошо, рядом свекор стоял, и еще два мужика подбежали: схватили они Петра за руки и держат, чтобы он греха не наделал. А он вырывается и при всех жену последними словами поносит.

— Домой, — кричит, — и не возвращайся — прибью!

И еще такое добавил, что я пересказывать не буду.

Тут как раз туча деревню всю накрыла и буря началась. Завыл ветер, зашумели над ручьем ивы, и в самую высокую из них ударила молния. Если сейчас к этому ручью выйти, то там, где мостки лежат, есть обгорелый пень. Вот это самая та ива и была.

От молнии так громыхнуло, что все, кто вокруг Агафьи и ее мужа собрался, на дорогу упали. Первой Агафья очухалась и видит, что мужа ее никто не держит. Она и побежала вон из деревни, пока тот не очнулся.

Дождь из тучи льет, ветер ветви качает и молодую листву с них рвет. Бежит Агафья, не разбирая дороги, по вспаханному весеннему полю, по молодому лугу, по опушке березовой, по лесу светлому, а потом по лесу темному, дремучему. Прибежала она в самую чащу и на дно елового оврага скатилась. Тут как скрутило ее от боли! Видно, пришло время рожать. Сгребла лапник в кучу, повалилась сверху. Лежит на спине и в небо грозовое смотрит, а в небе верхушки елей под ветром качаются. Дождь падает из тучи, заливает Агафье глаза, и платье на ней все промокло, к телу прилипло, и некому-то ей, бедняжке, помочь!

В тот день Агафья в деревню не вернулась. Муж-то у нее хоть и вспыльчивый был, да не злой — к вечеру охолонулся и дверь в избе на ночь запирать не стал.

Ночь прошла, рассвело, а Агафьи все нет. Весь день он в избе просидел, ждал. Вот под вечер слышит — вроде шаги на улице. Думает: «Слава богу, пришла! Упаду в ноги, повинюсь!» И поднялся ей навстречу.

Скрипнула дверь в сенях, и вошла в горницу женщина. Только не Агафья, а баба-знахарка с выселок: толстая, простоволосая и босоногая. Она холода не боялась и до первого снега босиком ходила — так старики сказывали. Лицо у ней красное, на одном глазу бельмо, а другой зрячий. Висят у бабы на шее бусы в семь рядов: первый из вишневых косточек, второй из птичьих перышек, третий из монет, а остальные из разного мусора, который знахарка между изб подбирала по ночам. Говорили, что через тот мусор она про все, что в деревне деется, знала, только никому этого не рассказывала.

Вошла знахарка в сени, на икону перекрестилась и без приглашения на лавку села. Сидит, кряхтит, ноги растирает — устала, верно, идти.

Петр к ней бросился:

— Ты Агафью видела? Она тебя послала? Что с ней?

Знахарка на него глаза подняла, как будто в первый раз заметила, и говорит:

— Преставилась твоя Агафья, упокой, Господи, душу ее! Родов не снесла.

Муж как это услышал — на пол сел и заплакал от несчастья. А баба-знахарка продолжает:

— Я через лес шла, около Черного Яра, и крики ее услыхала. Агафья уже отходила… Роды я приняла, не впервой, только Агафьи твоей больше нету, слаба оказалась. Она прощения у тебя перед смертью просила и сказала молиться за нее крепко. За нее и за дите. На вот, возьми…

Сказала это и протянула мужику сверток из старой рубахи, махонький такой. А в том свертке мальчик новорожденный спит, палец во сне сосет.

3. Пастушок

Так и умерла Агафья. Хорошо, что рядом баба-знахарка проходила, что успела Агафья попросить прощения и душу облегчить. Я так думаю, одному помирать плохо. Оно конечно лучше, когда поп рядом, но если уж смертный час пришел, можно и мирянину исповедаться. Исповедь предсмертная — она сама главная, после нее уже ничего ни поправить, ни переменить нельзя. Ее Бог внимательней всего слушает и в особую книгу красными чернилами пишет, а из той книги на Страшном Суде будет Святой Николай вслух Богу читать и плакать. Потому что он обо всех плачет и всех жалеет, всех нас, грешников.