Связь между тревожностью и нравственными качествами была замечена задолго до открытий современной науки и интуитивного предположения моей жены. Аврелий Августин считал страх полезным, поскольку он удерживает человека в нравственных рамках. (В аналогичном ключе высказывались о тревоге и стыдливом румянце Томас Берджесс и Чарльз Дарвин: страх нарушить нормы поведения помогает приматам и человеку вести себя «правильно», тем самым сохраняя социальную гармонию.) Философы-прагматики Чарльз Сандерс Пирс и Джон Дьюи полагали, что нежелание испытывать такие неприятные ощущения, как тревожность, стыд и чувство вины, служит внутренним психологическим стимулом вести себя в соответствии с нормами морали. Кроме того, психологические исследования преступников выявили у них низкий в среднем уровень тревожности и низкую реактивность миндалевидного тела. (IQ у преступников тоже, как правило, оказывалось ниже среднего).
В предыдущих главах я ссылался на проведенные за последние полвека сотни исследований приматов, так или иначе показывающие, что сочетание определенных генов с перенесенным даже в малых дозах стрессом в раннем возрасте может на всю оставшуюся жизнь обречь человека и других животных на тревожность и угнетенное состояние. Однако недавние эксперименты Стивена Суоми – руководителя лаборатории сравнительной этологии в Национальном институте здоровья – на резусах выявили, что с обезьянами, отлученными в детстве от тревожной матери и переданными на выращивание другой, не тревожной, происходит нечто потрясающее: в зрелом возрасте они оказываются более спокойными, чем их братья и сестры, и – интригующее открытие – нередко пробиваются в альфа-самцы стаи {391}. Это значит, что определенный уровень тревожности не только увеличивает вероятность прожить дольше, но при благоприятных условиях может даже вывести вас в лидеры.
Моя тревожность бывает невыносимой. Она доставляет мне немало страданий. Но, может быть, в каком-то смысле это дар или обратная сторона монеты, которую не надо торопиться разменивать. Может быть, моя тревожность связана с некими ценными нравственными качествами (какие-то, наверное, у меня найдутся). Кроме того, то же тревожное воображение, которое иногда заставляет меня сходить с ума от беспокойства, помогает строить запасные планы на случай непредвиденных обстоятельств и нежелательных последствий, тогда как у других, менее склонных перестраховываться, такого помощника нет. Мгновенная оценка социальной обстановки, неразрывно связанная с моим страхом аудитории, тоже полезна, поскольку помогает быстро оценить ситуацию, поладить с людьми и погасить конфликт.
И наконец, на каком-то примитивном эволюционном уровне моя тревожность может сохранять мне жизнь. У меня меньше, чем у вас, безрассудных храбрецов (пилотов истребителей и авантюристов с низким базовым возбуждением вегетативной нервной системы), вероятность погибнуть от несчастного случая в каком-нибудь экстремальном виде спорта или от шальной пули в мною же спровоцированной драке [212] .
В своем эссе 1941 г. «Рана и лук» (The Wound and the Bow) литературный критик Эдмунд Уилсон пишет о герое Софокла царевиче Филоктете, чья гноящаяся незаживающая рана от укуса змеи на ноге неразрывно связана с умением без промаха стрелять из лука – его «зловонная болезнь» неотделима от «божественного дара» меткости [213] . Меня всегда привлекала эта притча: в ней скрыта, как выразилась писательница Джанет Уинтерсон, «близость недуга к дару», мысль о том, что порок и позорный недостаток может служить почвой для преодоления себя, для героизма или какой-то компенсации. Моя тревожность напоминает незаживающую рану, которая временами мешает мне жить и рождает чувство стыда, но в то же время может послужить источником силы и определенной пользы.
Тревожности нельзя избежать, но ее можно уменьшить. Научиться управлять тревожностью – значит снизить ее до нормального уровня, а затем использовать эту нормальную тревожность как стимул для усиления осведомленности, внимания и вкуса к жизни.
Ролло Мэй. Смысл тревоги (The Meaning of Anxiety, 1950)
Эссеист, поэт и лексикограф Сэмюэл Джонсон был, как известно, классическим мыслителем-меланхоликом, отчаянно страдавшим от «болезни ученого ума», как ее назвал Роберт Бертон. В 1729 г. 20-летнего Джонсона «одолела чудовищная ипохондрия с непреходящей раздражительностью, беспокойством и нетерпением, унынием, отчаянием и упадком сил, отравлявшими существование, – сообщал Джеймс Босуэлл в „Жизни Сэмюэла Джонсона“. – От этого прискорбного недуга он так до конца и не оправился». («Весьма вероятно, что в некоторой степени виной тому дефект его нервной системы», – предполагал Босуэлл.) Как вспоминает другой биограф, это было «ужасное состояние сознания, при котором ощущение острой тревоги перемежалось ощущениями полнейшей беспомощности». Многие современники отмечали странные тики и нервные жесты Джонсона, позволяющие предположить у него ОКР. И агорафобию, судя по всему. (В одном своем письме он обращался к местному мировому судье с просьбой не избирать его в жюри присяжных, поскольку он «едва не теряет сознание… в общественных местах».) Джонсон и сам упоминает о своей «мрачной меланхолии» и постоянно опасается, что его расстройство перерастет в полноценное безумие. Помимо бертоновской «Анатомии меланхолии», в которую он регулярно заглядывал, Джонсон читал много классической и современной ему медицинской литературы.
В надежде обрести ясность сознания Джонсон, как прежде Бертон, ухватился за идею, что самая плодородная почва для тревоги и безумия – безделье и праздность, а значит, бороться с ними нужно постоянным трудом и соблюдением режима (в частности, каждый день поднимаясь в один и тот же ранний час). «Фантазиям, – говаривал он, – проще всего захватить разум, когда он ничем не занят». Поэтому он постоянно искал себе занятия и старался подчинить быт строгому режиму. Больше всего меня умиляют продолжавшиеся до конца жизни (и совершенно тщетные) попытки приучиться вставать раньше. Вот показательная выдержка из дневника:
7 сентября 1738 г.: «Господи, помоги мне… восполнить время, которое я провел в унынии».
1 января 1753 г.: «Вставать рано, чтобы не терять времени».
13 июля 1755 г.: «Снова распишу себе распорядок дня… 1) вставать рано».
Канун Пасхи 1757 г.: «Боже Всемогущий… Помоги мне избавиться от уныния».
Пасха 1759 г.: «Сподоби меня разорвать цепь вредных привычек. Помоги мне избавиться от праздности и уныния».