Мать, в силу негативных переживаний детства выработавшая тревожную привязанность, склонна искать заботы у собственного ребенка и тем самым формировать у него тревожность, чувство вины и, возможно, фобии.
Джон Боулби. Надежная база (A Secure Base, 1988)
Нейрохимические исследования послевоенных десятилетий показали, что при стрессе как у ребенка, так и у взрослого в мозге возникает лавина химических реакций, порождающих тревогу и эмоциональное потрясение. Возвращение на надежную базу (к матери или «второй половине») запускает выработку внутренних опиатов, способствующих расслаблению и ощущению безопасности. Почему так происходит?
Еще в 1930‑е гг. Джон Боулби, уже углубившийся в исследования материнско-детских уз, наткнулся на работы первых этологов. Этология, наука о поведении животных, позволяла предположить, что многие модели поведения привязанности, который Боулби наблюдал у человека, универсальны для всех млекопитающих и подкрепляют эволюционную гипотезу этих связей.
Эволюционную адаптивность привязанности младенца к матери объяснить нетрудно: удерживая детенышей рядом, мать обеспечивает их безопасность до той поры, пока они не смогут сами за себя постоять. А раз так, подумал Боулби, то и сепарационная тревога тоже почти целиком объясняется принципами естественного отбора: психологические механизмы, побуждающие мать и дитя любого животного вида держаться вместе под угрозой стресса при разлуке, носят адаптивный характер. Детеныши, склонные при опасности цепляться за мать, получают в естественном отборе преимущество перед сверстниками.
Перенеся источники тревожности из области фантазий в область этологии, Боулби вызвал негодование своих коллег-психоаналитиков [165] . Впервые представленные в начале 1950‑х гг., результаты его исследований были приняты в штыки сразу с двух сторон – и психоаналитиками, и бихевиористами. Для бихевиористов связь «мать – ребенок» не имела собственной значимости, ее отношение к сепарационной тревоге измерялось «вторичными выгодами» – обеспечением еды, успокаивающим воздействием груди, которые ребенок приучался ассоциировать с присутствием матери. С точки зрения бихевиористов, эта связь попросту не существует в отрыве от конкретных потребностей, прежде всего пищевых, а их как раз удовлетворяет мать. Боулби с этим не соглашался. Проявления привязанности, в том числе сепарационная тревога, биологически заложены у всех животных, включая и человека, независимо от ассоциации матери с кормлением. В доказательство Боулби ссылался на авторитетный труд Конрада Лоренца «Компаньон в мире птиц» (The Companion in the Birdая и чеd, 1935) {300}, в котором отмечалось, что гусята привязываются и к гусакам, а иногда к совсем посторонним объектам, которые их вовсе не кормят [166] .
Фрейдисты заявляли, что попытка Боулби отталкиваться от животных моделей поведения недопустимым образом выносит за скобки внутрипсихические процессы – например, борьбу ид и супер-эго, – которые и отличают человеческое сознание от животного. Когда Боулби выступал в Британском психоаналитическом обществе с одним из первых докладов на тему сепарационной тревоги, организаторы отдали многочисленные последующие секции на откуп критикам, желающим его разгромить. Звучали даже призывы исключить его из общества за отступничество {301}.
Нападки психоаналитиков на Боулби множились, однако в 1958 г. он получил неожиданную поддержку от экспериментаторов на животных: Гарри Харлоу, президент Американской психологической ассоциации и психолог Висконсинского университета, опубликовал в журнале American Psychologist статью под названием «Природа любви» {302}. В ней Харлоу описывал серию экспериментов, без изучения которой не обходится теперь ни один курс введения в психологию.
Эксперименты были незапланированными. У макак-резусов в лаборатории Харлоу вспыхнула эпидемия смертельных заболеваний, и пришлось отселить 60 новорожденных малышей, которым насчитывалось всего несколько часов, в стерильную среду. Мера сработала: отселенные макаки не заболели и, несмотря на разлуку с матерями, физически развивались как положено. Однако в их поведении Харлоу заметил некоторые странности. В частности, малыши отчаянно цеплялись за тканевые пеленки, которыми застилали пол клетки. Тем же, кто содержался в проволочных клетках без тканевой подстилки, явно было худо, но, если в клетку ставили проволочный конус, обтянутый махровой тканью, им становилось легче.
И тогда у Харлоу появилась идея, как проверить гипотезу, которая ему, как и Боулби, всегда казалась сомнительной, – продвигаемую психоаналитиками и бихевиористами концепцию, что младенец тянется к матери лишь из-за кормежки. Даже если ассоциация матери с источником пищи и выступает «вторичным подкреплением» (по терминологии бихевиористов), Харлоу полагал, что кормления как такового недостаточно для выстраивания той полной любви и заботы связи между матерью и ребенком, которая сохраняется десятилетиями. Нельзя ли на примере этих отделенных от матери макак исследовать, откуда возникает любовь ребенка к матери? Харлоу решил попробовать.
Он отделил восемь детенышей от матерей и рассадил по клеткам, оснащенным двумя конструкциями, которые он назвал суррогатными матерями. Одна из этих суррогатных матерей была сделана из проволочной сетки, другая – из дерева и покрыта махровой тканью. В четырех клетках резиновый сосок с молоком крепился к проволочной суррогатной матери, в оставшихся четырех – к обитой тканью. Если бихевиористская теория верна и связь между матерью и ребенком – это лишь побочный продукт ассоциаций с кормлением, то малыши всегда будут тянуться к суррогату с соском.