Нужно было уходить. И Иванов уехал…
Возле подъезда своего дома он еще долго не выходил из машины, с тоской и грустью думая о самой очаровательной и желанной женщине на свете. Иванов понимал: стоит ей сейчас позвонить, и он бросится обратно к ее ногам, как верный пес к своей хозяйке. Поэтому и не шел домой…
Сидя в машине, Иванов достал из портфеля чистый листок бумаги. Строчки сами бежали из-под пера:
Ты для меня навсегда недотрога,
Пьешь кофе в кругу веселых друзей,
Для жизни так мало, для смерти так много
Одной лишь прекрасной улыбки твоей.
Есть много знакомых, друзей очень много,
Не будет конца телефонным звонкам.
Ни мать, ни жена, но для всех недотрога,
Была ты доступна не многим рукам.
Я рядом с тобою один между прочих,
И образ твой милый в душе на года,
И без тебя холодны мои ночи,
Но разум мне вновь говорит: «Никогда!»
Тебе бы смотреть на меня чуть построже,
Но рядом с тобой, от тебя в стороне
Я взгляд твой ловлю, и мне жутко до дрожи:
Не ты ли сама грустишь обо мне?
Он не писал стихов со времени гибели Наташи…
Александр сам позвонил ей через несколько дней после того, как из отпуска вернулись Тамара с Наташкой. Стараясь говорить понятно – что у него плохо получилось, – он признался Юле в том, что не спит ночами, что думает о ней и дома, и на работе, и просил лишь о дружбе. Юля, мудро оценив сложившуюся ситуацию, по-доброму пожурила Иванова за трусость и посоветовала ему не переживать по ее поводу. На дружбу она согласна.
Иванов немного успокоился. Он стал встречаться с Юлей. И чем больше он узнавал ее, тем интересней по-человечески она становилась ему. Юля в совершенстве владела английским и французским языками, неплохо знала литературу, и не только русскую, ориентировалась в моде, интересовалась искусством, являлась завсегдатаем театров, была знакома с некоторыми столичными артистами, любила музыку, сама играла на фортепиано и имела массу поклонников. Иванов мог говорить с ней на любые темы и всегда восхищался кругозором этой всесторонне развитой женщины.
Он взял за правило два раза в неделю нарушать устоявшийся уклад Юлиной жизни. И она находила для него время, отставляя на эти дни своих друзей и поклонников. Они ехали за город или в столицу и гуляли по Москве.
Иванов радовался тому, как складно все получилось: в семье – порядок, и отношения с Юлей складывались по-человечески нормально. Но иногда он улавливал в глазах ставшей дорогой ему женщины скрытое беспокойство, ощущал возникающее вдруг напряжение, будто ее мучила какая-то старая боль. Обычно такое бывает тогда, когда, как говорят в народе, на душе лежит тяжелый камень. Сколько раз в течение какого-нибудь очередного вечера улыбка Иванова разбивалась об отрешенный, отсутствующий взгляд Юли. Он несколько раз пытался завести на эту тему разговор, но она не хотела говорить с ним об этом. И он не спешил.
Но однажды Юля сама попросила Иванова отвезти ее за город на кладбище. Иванов подумал, что она хочет навестить могилы родителей и мужа.
– Саша, ты должен знать, – уже в машине тихо сказала она ему, – поэтому, пожалуйста, послушай…
Видимо, на этот разговор ей было нелегко решиться – голос выдавал волнение. Она говорила, не делая пауз, как по заученному, лишь иногда запинаясь на каком-либо слове. Иванов не перебивал.
– Когда умирала мама, я была на восьмом месяце беременности, и тут пропал муж. Мама всю жизнь работала врачом, а ушла из жизни от рака, не успев стать бабушкой. Отец умер на два года раньше от инфаркта. Он был профессором, преподавал экономику в институте, – Юля говорила, а Иванов вел автомобиль и слушал ее, не поворачивая головы. – Мама после смерти отца сразу слегла, но еще долго болела. Операции не помогли. Только маму похоронила, а тут через три дня другой удар – нашли тело мужа. Думала – жить не буду. А ребенок еще… Теряла сознание. Подруги оказались рядом, не дали ничего с собой сделать, вызвали «скорую». В больнице держали на системах. Отпустили домой только мужа похоронить. Сами похороны почти не помню. Очень было плохо. Помню, какие-то люди подходили, что-то говорили. А я происходящее не воспринимала, понимала только, что в железном ящике передо мной лежит мой Женя. И что этот ящик надо обязательно открыть, Жене там плохо. А мне он нужен. Живой. Почему все мешают, не слушают меня? Я и умоляла, и кричала. На кладбище, когда Женю стали в яму опускать, кинулась на гроб и потеряла сознание. Сил уже не осталось. Совсем никаких. Что-то кололи каждые два часа. Этой же ночью начались схватки. Все-таки живого родила. Мальчика. Килограмм семьсот граммов. Его тогда поместили в барокамеру для недоношенных детей. Тоже кололи всего. Все сомневались, что будет жить. Разве могла я тогда родить нормального ребенка? – тихий голос Юли звучал ровно, без эмоций, а по спине Иванова катился холодный пот. Не отрывая взгляд от дороги, Иванов нашел сухую, ставшую безвольной ладонь сидящей рядом женщины и сжал в своей. Она не ответила.
– Мы с Ванюшкой – я так в честь деда сына назвала – остались одни на всем белом свете. А что я могла одна с больным ребенком? Кто бы нас кормил? – через некоторое время снова заговорила Юля. – Друзья мужа помогли продать машину. Это были хоть какие-то деньги на первое время, а они были так нужны. А тут еще эта история с маслобойней… Потом из-за границы вернулась подруга – Лариса. Стала помогать. Мы с ней еще в школе очень сдружились. Нас так и звали – сестры. У Ларисы ведь свои волосы – черные. Это она позже перекрасилась в блондинку. А так мы с ней очень похожи. Лариса предложила сотрудничать с одной фирмой. А что мне оставалось? Тогда мы с Ваней из больниц не вылезали. Катастрофически не хватало денег. Я уже чуть было и библиотеку не продала. И покупатель сам меня нашел и почти уговорил. Но в последний момент подумала, что родительский дом – святое. А Ваня вырастет и не так одиноко ему будет на свете жить, когда меня не станет. Не стала продавать книги. Но надо было идти куда-нибудь работать. А я на себя в зеркало боялась смотреть – такой страхолюдиной стала. Видел бы ты меня тогда: худая, как швабра, вся облезлая, с синяками под глазами. Краше в гроб кладут. Решила выйти на прежнее место – юристом в частную компанию. Хорошо, что один из начальников всегда ко мне был неравнодушен. Взяли по его просьбе. Пошла работать, а на сиделку для Ванечки все равно не заработала. Понимала, что больного ребенка в домашних условиях не потяну. Как я мучилась, прежде чем решиться отдать его в дом ребенка! Все подушки проревела. И подружка моя хорошая, Лариса, – рядом. Вместе сидим и воем в два голоса. Лариса тогда вообще ко мне переехала. Нянчилась со мной, а у самой еще муж был… Вот так и отдали мы Ванечку… Отдала – и как часть себя там оставила. Поначалу даже думала руки на себя наложить – сил у меня совсем не осталось! Опять же, Лариса уберегла от петли. А потом стала в церковь ходить. Может, чем-то прогневила я Бога, что он меня так наказывает? Молилась… Молилась… И снова помогла Лариса. В прокуратуру устроила… И на фирме хорошие деньги пошли. А Ванечка через год умер…