Первая ошеломлённость и последовавший за ней реальный страх возилы медленно, но уверенно ослабевал. Некая новая сущность, благодарная и даже временами рисковая сверх привычной нормы, добавляла Еве расположения духа. Безыскусные реакции на её ведьминство что самого Коли, что Галины его не доставляли ей более никаких хлопот. И даже, наоборот, отчасти они же подбадривали теперь и самоё её, впервые за долгие годы вновь столкнувшуюся с реальным плодом своей особости.
Состояние было чудны`м и плохо объяснимым. Будто плоть, изначально смастерённая для гадостей, от какой обычно дистанцируется всякая здоровая душа, вопреки общему представлению о неприятном опровергала теперь эту кривобокую легенду, сочинённую завистниками и глупцами, ахающими и прикрывающими лицо платком при слове «колдунья».
Ева знала, что это не так. Что подлое и злое, точно так же живущее с младых лет во всяком живом организме, может не меньше любого колдовского нанести урон живому, самому носителю этих качеств. Равно как и обладателю врождённого, как у неё, устройства для сопротивления души всякой нечисти и дури. Просто нужно было размышлять, прежде чем делать то или иное. Злое, думала она, часто побеждает, и порой ничего поделать с этим невозможно. Так уж всё устроено, независимо от наших желаний. Так получается в миру. «Но тогда что есть смысл жизни? — спрашивала она себя и сама же, подумав хорошенько, отвечала однажды: — Смысл в том, чтобы победа та давалась злу как можно более дорогой ценой…»
Ещё когда жила в детдоме и читала Льва Толстого, глотая произведения великого мыслителя сверх всякой программы, то вычитала там кой-чего, и в том месте задержалась, поражённая простотой формулировки и точностью, глубиной мысли гения: «Мы любим людей за то добро, которое мы им сделали, и не любим за то зло, которое мы им причинили…» Боже мой, как правильно, как просто, как красиво… И как справедливо сказано. Будто проник седобородый старец в самую заветную её серёдку, смяв по пути, порушив, разнеся по сторонам сомнения, какие были, и заодно отроческую незрелость, с какой жила в нелюбви все свои нехорошие и нерадостные годы ученья. Жаль только, нога от этого не починилась, в минуты сокровенные всё так же давая знать о себе, как ни в какие другие минуты и часы. Она и теперь ныла, непривычно нахоженная по кабинетам и чужим адресам.
— Хорошо, едем в семью, — согласилась она на предложение Николая.
Они сели, завелись, и он газанул в сторону Обнинска, ближе к его окраине, что немного не дотягивала до излучины протекавшей неподалеку Протвы. Там река была широкой из-за небольшой плотины местного масштаба. Николай, завзятый рыбак, неплохо знал обнинскую окрестность, наезжая туда ближе к середине лета, когда шёл самый сытый и нагулянный летним разливом окушок.
И снова была им удача. По крайней мере, промежуточная.
Дом нашёлся быстро. К тому же совпал панельностью и квартирным этажом с Колиным жильём. Это был добрый знак, как отметил сам же Николай, постепенно начиная привыкать к наличию интересных чудес внутри обычной хромоногой гражданки. Он же с лёгкостью окончательно перешёл с Евой на «ты», ловя себя на том, что не испытывает никакого неудобства против своего же вчерашнего паралича. Более того, теперь он просто считал семейным долгом всячески способствовать устройству любого Евиного дела, в каком бы он мог так или иначе пригодиться.
Им открыла женщина глубоко пожилая, лет восьмидесяти или около того, не меньше. Подслеповато уставилась в подъездную темень:
— Вам кого, любезные?
Двое, что стояли у порога, чуть замялись.
— Честно говоря, не знаю, как начать… — не слишком уверенно выговорила та, что опиралась на палку, довольно молодая, с хорошим, кажется, и светлым лицом.
— Нам бы поговорить, хозяюшка, — вступил в разговор её спутник, простецкого вида мужик в дутой стёганке, с небритыми щеками и без шапки, несмотря на злющий мороз.
— Мы ищем Иванова Александра Андреевича. Или же кого-то из его родных… — подхватила его слова молодая женщина и вежливо улыбнулась, явно пытаясь расположить к себе хозяйку жилья.
Это было заметно и по тому, как она слегка поёжилась и тут же робко опустила глаза. После этого старухе ничего больше не оставалось, как отступить на шаг и, учтиво произведя рукой приглашающий жест, выговорить скрипучим голосом:
— Проходите, прошу вас.
— Мы ненадолго, — заранее извиняющимся голосом сообщила Ева, — просто у нас к вам дело, довольно важное. Хотелось бы уточнить одну деталь.
— Или две, — угодливо подмахнул спутнице провожатый.
— Да нет уж, раздевайтесь, коли пришли. — Глазами старуха указала на вешалку красного дерева с изрядно потемневшим зеркалом. Однако тон её скорее не располагал к окончательно доброму общению, за которым явились непрошеные гости, нежели обещал искомой отзывчивости. Это была величественная дама. Всё ещё красивые руки, испещрённые сухими морщинами, как и её лицо, и длинная старческая шея, — всё говорило о непростом происхождении обнинской бабушки. И одета как-то не по-домашнему: лучше и странней, что ли, изящней, несмотря на всю эту обезличенную панельную жалкость. Длинная юбка однотонно-серой вязаной шерсти, до щиколоток. Короткий жакет мягкой ткани, явно из старых, но сохранивший форму и вид. Под ним хлопковая футболка с яркой диагональной полосой. Бескаблучные сапожки-ичиги с мягким носком и задником пожёстче. И наконец, воздушный шарфик, дважды фривольно перекинутый через шею и схваченный на лёгкий узелок чуть ниже ключиц, явно натурального шёлка. Ева поняла это по тому, как он переливался при тусклом освещении, отдавая света больше, чем получал. И кольца, одно и два, на правой и левой руке, с прекрасными камнями, тонкой работы в обрамлении. Лицо же… Лицо при всей породистой русскости имело едва заметную горбинку на тонком носу, что лишь добавляло аристократичности его обладательнице, заставляя даже малость не усомниться в дворянском происхождении её предков.
Они разделись и прошли в гостиную, географией своей, как и остальная часть жилья, неотличимую от Колиной с Галей квартиры. И осмотрелись. Мебель была больше случайная. Но вместе с тем некоторыми отдельными предметами обстановка многое говорила о владельцах. Верней, о жизни, из которой те происходили и часть которой удалось спасти, таща её за собой сквозь все варварские времена. Шестёрка отлично сохранившихся павловских стульев карельского корня, бюро в стиле жакоб с литыми бронзовыми накладками на корпусе. Консоль красного дерева с витым золочёным обрамлением по кругу. Книжный шкаф, тоже краснодеревянный, доверху заполненный книгами в переплётах, не оставляющих сомнения в первородной ценности их и времени издания. Скатерть, белоснежная, свеженакрахмаленная, с жёсткими уголками, отделанными бахромой и кружевом ручного плетения, покрывающая обеденный стол — дубовый, на прямых ногах, оканчивающийся резными львиными лапами с витым латунным пояском поверх каждой. Ну и по мелочам — впрочем, так же вполне понятным и столь же характерным, если знать предмет.
И главное. Вся гостиная была завешана картинами, в рамах. Пейзажи. Портреты. Натюрморты. Этюды размеров малых и побольше, точно так же качественно обрамлённые, и лишь малая часть работ окантована была недорогим, вполне уже современным багетом. Отсутствие средств в доме, несмотря на обилие живописи, угадывалось так же легко, как и концентрация культурного слоя, не требовавшего специального подтверждения. Да и речь хозяйки, чуть протяжная выговором, с явно питерским звучанием, избыточно правильная, к тому же с нескрываемо властной ноткой, никак не могла принадлежать ни наследнице колхозницы под серпом, ни парному ей рабочему под вздёрнутым над собой молотом.