— Тьфу ты! — чертыхнулся уже нормально нетрезвый Алабин. — Как теперь повезу-то?
— Вижу её… — раздался откуда-то сбоку шёпот Евы Александровны.
Голос был хорошо узнаваемый, успокаивающий, уже привычный его чуткому уху, приятный на звук и ласкающий рецепторы головы. Он тоже прикрыл глаза. Неловкость за проявленное негостеприимство чуть отступила. Сделалось покойно и воздушно. И Лев Арсеньевич Алабин, хороший искусствовед, неторопливо, без оглядки на любое прошлое и незнакомое будущее, поплыл по течению вслед за лёгкой лодчонкой с рулевой Евой Ивáновой на корме, указующей им обоим путь в самое обыкновенное неподкупное настоящее.
— Праздник… — тем временем Ева уже отслеживала очередные коробьянкинские затеи, — праздник какой-то… музей закрыт, только охрана внизу. Она звонит, её видят на экране монитора, открывают, впускают. Спрашивает её — это вахтёрша наша, Полина Дмитриевна:
«Ираида Михална, что ж это вы, сердешная, отдыхали б, как все, а то всё работа да работа эта неугомонная. Пожалели б вы себя, в такой-то день…» Отвечает: «Да я ненадолго, Полин, вот только бумаги кой-какие заберу, что вчера в суете оставила». «А это?» — это снова уже Полина интересуется, указывает на пакет… там на нём логотип какой-то ещё… сейчас… Да, вижу, «Bosco di Ciliegi». Пакет с ручками, довольно объёмный, жёсткий, чёрного картона. «Да нет, милая, — это снова Коробьянкина, улыбается вахтёрше, — это покупки, я их у себя в кабинете оставлю, пожалуй, а потом заберу, чтобы не таскаться с ними по городу…» Спускается… минует закоулки, ведущие ко второй «могиле»… Озирается по сторонам, открывает хранилище, заходит… идёт прицельно, ничего не ищет… Достигла. Вытаскивает что-то с нижнего стеллажа… Это… Это Шагал, тот самый, точно, наш, поддельный…
Ева продолжала говорить, не отрывая от объекта наблюдения прикрытых глаз; голос её был всё так же ровен и беспристрастен, словно то, что происходило где-то там, в преднамеренно высветленном параллельном мире, не имело за собой ни грамма предосудительного или нечистого.
— Освобождает пакет от содержимого… это скомканная бумага, рулонная кажется… Заталкивает её под стеллаж… Кладёт Шагала в пакет, сверху — немного бумаги. Идёт обратно, запирает за собой, опечатывает дверь… поднимается по лестнице… В общем, проделывает обратный путь…
«Чего ж, так и не оставили, Ираида Михална? — это Полина спрашивает, кивает на пакет. — Передумали?»
«Да я же на машине, миленькая… — Коробьянкина игриво хлопает себя ладонью по лбу, тоже улыбается. — Сосудистые явления, будь они неладны…»
Полина довольна: тема, кажется, в масть… Сообщает:
«У моей дочки тоже сосудистые нашли — на ногах, звёздычкими. Сказали, лазером хорошо. Не пробовали?»
Та улыбается, но, видно, торопится, хотя и не сказать что нервничает… Отвечает вахтёрше:
«До послезавтра теперь, Полинушка, пошла я, дети ждут, сами же никогда не поедят, если не придёшь и в рот не сунешь…»
«До свиданья, Ираидочка Михална», — это снова вахтёрша. Та выходит, эта запирает. Так, дальше… Коробьянкина идёт по переулку… оглядывается, но так, чтобы выглядело непреднамеренно… Садится в машину… не разберу какую… номера грязные, в снегу. Сейчас… сейчас… трогаются с места… уезжают… Стёкла тёмные, большего не вижу…
И разомкнула веки.
Ещё какое-то время ведьма сидела молча, чуть раскачиваясь, приходя в себя. Затем встряхнула головой, протёрла глаза тыльной стороной ладони, выдохнула.
— Марку хотя бы приметила? — то было первое, о чём он спросил по завершении «слушаний».
— Ты про машину? Нет, не поняла, я, вообще-то, в них не очень. Но точно, что тёмная. Даже нет, чёрная, совсем. И красивая, с лыжами такими на крыше. Большая, как вездеход.
— Да половина внедорожников такая! — чертыхнулся Алабин. — Город наш, Евочка, почти целиком состоит из неотличимо чёрных вездеходов с сомнительным прошлым и таким же подозрительным настоящим. Любого останавливай и смело расстреливай, не ошибёшься. — И хмыкнул: — Шучу!
Она, однако, шутку не оценила, даже слабо не улыбнулась.
— Что, тяжкий труд? — игриво нахмурил брови Алабин. — Головка после не болит?
— Это не физический труд, это больше психическая затрата, дикое напряжение мысли, — покачала головой Ева, — как будто силишься вспомнить нечто чрезвычайно важное, от чего зависит чья-то жизнь или даже, вполне возможно, собственная смерть, и понимаешь, что если не успеешь, то вот оно, надвигается. И тянешь, тянешь на себя, вытаскиваешь последним усилием, собираешь волю в затылке и сосредотачиваешься исключительно на этом. Ну а потом то, что увидела, вдруг оказывается не важным, наполненным ненужной пустотой, как будто надували кислородом, а закачался какой-то там вредный сероводород. Но только в тот момент ты об этом ещё не знаешь, потому что уже поздно взвешивать, остаётся лишь догонять, чтобы не упустить. Как-то так. А голова и правда иногда побаливает потом, и, кстати, не слабо.
— Я-я-ясно, Евочка… — задумчиво протянул Лёва, — ясно, что чуда не произошло: снова в деле всё та же покойница наша. А копию шагаловскую, ясное дело, она потом вернула точно тем же способом, простым и понятным. Даже можно щупальца твои больше не запускать. Вопрос только, где оригинал, у кого? — И тут же догнал её очередным вопросом: — А ты, кстати, не помнишь саму картину? Сюжет, я имею в виду. Тебе тогда удалось разглядеть её? Или, может, сейчас.
— И тогда, и сейчас. Она же провисела всю выставку, когда французы не явились. Всю эту экспозицию держали ещё какое-то время, у нас, на втором «плоском». Но потом быстро свернули, видно, бабка передумала.
— А я в Лондоне в то время был, — подал голос Алабин, — так что не довелось глянуть.
— Там… значит, так, смотрите… — Она уставилась в потолок и начала описывать: — Петух… зеленоклювый, краснопёрый по груди и с фиолетовыми крыльями. Позади него невеста с женихом… У неё платье белое — колодой, у него — пейсы из-под чёрной шляпы с полями… в небо намереваются отлететь, как обычно. И лошадь красномордая, мечтательная, печальноглазая, с голубым хвостом… Ну и по мелочи всякое, вроде мелкой кошки с сабельными усами, в углу, серой или тоже голубоватой, как хвост у этой лошади…
— Стоп… — внезапно оборвал её Лёва, — хотя… нет… Да нет, какое там…
— Что? — вскинула глаза Ева. — Вспомнилось что-то?
— Да так, пустое… — отмахнулся Алабин и подбил итоги второго рабочего совещания. — В общем, так, моя милая гостья. Сейчас мы с тобой перемещаемся на кухню, где выгребаем из моего скромного рефрижератора остатки провианта. Затем питаемся тем, чего бог послал из съестного холостяцкого запаса. После чего ты укладываешься вон туда, — он кивнул в конец просматриваемого из гостиной коридора, — там у меня гостевая комната, где ты выспишься и отдохнёшь. Утром отвезу на службу. А заберу, как водится, после работы. И никакого Товарного сегодня, слышишь?
— Хорошо, Лев Арсеньич, — покорно согласилась ведьма.