Не без усилия она вновь обратила разум вовне, содрогнувшись могучим и прекрасным остовом, словно сеттер отряхивался от воды, и услышала, как лорд Канзас припоминает с мастерством человека, смакующего роль сказителя, свои восточноиндийские приключения:
– И вот, джентльмены, разнообразнейшие грохочущие рыцари все встретились в зале из высокого бамбука, хладном и мрачном, ибо свет проникал туда лишь сквозь плотно сплетенную сетку. Сие огромное помещение являло собой Авиарий Короля Бенгалия. Топор и щит, меч и копье, лязг и треск, белый огнь во мраке, а вкруг нас несторы, ара и длиннохвосты, галки и жар-птицы, канарейки и какаду, клекот и трепет. И правда, в итоге птицы пролили крови более людей. В финале все уладилось дружественно, когда все измотались, когда сир Колэм Лихорад обязался уплатить надлежащую цену за девушку, на коей женился ввиду любви. В чем и была проблема. До того они сие не прояснили!
Глориана зачерпнула воздуха всей грудью – и королевский хохот влился в водопад всеобщего смеха.
Мартовские ветра задирали толстый плющ вкруг высоких окон лорда Монфалькона; тот вздымался подобно тяжелым юбкам пейзанских матрон, навевая капитану Квайру знакомое ощущение, кое тот не мог опознать: нечто из детства, когда стихии порой вдохновляли его, даруя сладкое сочное спокойствие, равного коему он с тех пор не испытывал. С рукой на эфесе и сомбреро под мышкой наблюдал он за хитрым старым лордом, читающим отрывки из печатного памфлета, только что переданного Квайром в его руки.
– Ни один экземпляр, кроме сего, не избег пламени? – тяжело вопросил Монфалькон.
– Ни один. И рукопись я тоже сжег.
– Сии стоики. Я уважаю их, Квайр. Я сам следую их вере во многих аспектах. Но когда верование обращается в изуверство… Ах, сколько вреда могут они причинить. Здесь сообщают, что Королева – блудница, но безвинная. Скверная кровь, пишут тут! Кровь наилучшая – родитель подкислил ее, увы. Чувственно наслаждаться, когда сплачиваются враги, пишут тут… Боги! Знали бы они, сколь усердно трудится она во благо Альбиона. Я читал все сие не единожды. Автор?
– На пути к новой жизни, милорд, в коей он обретет достаточно неудобств, дабы ими насладиться. В Африке. В кандалах, бредет к Шалифу Бантустанскому.
Лорд Монфалькон дал выход еле слышному фырканью:
– Вы продали его, Квайр? Как раба?
– Как писца. С ним хорошо обойдутся – по бантустанским стандартам. Он утверждает в одном абзаце, что сам не лучше раба. Мне показалось верным дать ему вкусить реальности.
– Печатник сего? – Лорд-Канцлер помахал памфлетом, шагая к камину.
– Полуграмотный. Страха оказалось довольно. Вернулся к изготовлению отрывных объявлений и афиш.
– Вы уверены?
– Он утверждал, будто читает через пень-колоду и не понял соли памфлета. Оттого я предложил застраховать его от будущих ошибок, гарантировав, что он не сможет читать вовсе.
– Ох, Квайр, – сказал лорд Монфалькон, внезапно посерьезнев, – любопытно, не соберетесь ли вы однажды запугать меня.
– Не моя специализация, милорд.
Монфалькон пребывал в тревожности. Он изучал Квайра. Он не мог найти ответа на вопрос, что задавали его глаза.
– Хотел бы я узреть ваш замысел, Квайр. Вы работаете не за золото, я знаю, хотя оплачиваемы достойно. Как сие сталось, что столько потрачено, а вы всё в том же костюме, в том же латаном плаще? Вы не бражник, да особо и не игрок. – Лорд-Канцлер насупился на слепивший огонь. – Вы не платите за женщин. У вас что, сбережения? – Памфлет был помещен на огонь и пошевеливаем длинной кочергой.
– Я трачу обильно, сир, на дела благие и не очень. – Квайр был сбит с толку, даже обеспокоен сим пробелом в понимании. – Вдова здесь, калека там.
– Вы, Квайр? – Хрюкотанье. – Филантроп?
– Я жалостливый приятель – но лишь для слабых. Безумных и сильных я не стерплю – с такими я дерусь или же их бегу. Мои благие дела, лорд Монфалькон, подобно всем моим делам, своекорыстны. Вашей и моей службе весьма содействует моя репутация щедрой души. Мы нанимаем великую армию лояльных простаков, верующих слабоумных мужчин и женщин, скучного, сердечного, честного народа – ибо такие люди никогда не квитаются с врагами. Они вечно незамечаемы, удостаиваемы лишь снисхождения. Оттого они более прочих благодарны за мои благие дела и доставляют мне всевозможные сведения – не из жадности, а из обыкновенной преданности. Я – их герой. Они поклоняются капитану Квайру. Они простят ему любое злодеяние («у него имеются на то причины») и защищают его, как могут, от любых последствий. На них держится любая интрига.
– Я почти польщен, Квайр, вашей доверительностью. Вы не опасаетесь открывать секреты своего ремесла мне?
– Ремесла? – Изумлен, Квайр замешкался на слове, потом мотнул головой, отвечая: – Нет, сир, ибо людей моего норова в мире маловато. По большей части воры – дураки, убивцы – романтики, соглядатаи – заносчивы. Я же горжусь тем, что объясняю теорию сей профессии, как и всякий художник наслаждается объяснением своего метода, поскольку знает, что редкое меньшинство способно следить за его мыслью, – и счастлив сим немногим потворствовать.
– Что? Вы рассматриваете меня как ученика?
– Разумеется, нет, милорд. Как равного.
Лорд Монфалькон покачал пальцем.
– Хюбрис, Квайр! Подозреваю, похищение королевских особ предлагает вашему воображению диету богаче, нежели вы можете себе позволить. Вы испили крепкого вина и не желаете теперь никакого иного. Вы падете – вы становитесь чересчур задиристы.
Квайр сделался угнетен.
– Мне так угодно. Наслаждаясь эмоцией, я черпаю ее, пока могу, и не глушу никогда. У меня мало веры в любое определенное будущее.
– Вы ожидаете смерти?
Квайр был изумлен пуще прежнего.
– Нет, милорд. Просто слишком много имеется возможных будущих. Мои планы до некоторой степени касаются их всех. И, если по-иному, не касаются ни единого.
– Вы не беззаботны, Квайр. Не изображайте такового передо мной.
– Моя жизнь столь же упорядочена, как… – Квайр указал в огонь, где чернел и распадался памфлет, – как была его… как будет, на самом-то деле. Но я играю на своих эмоциях с умением и тщанием музыканта, как играю и на эмоциях тех, кого склонен использовать.
– Но у вас должна быть амбиция.
– Я уже сказал вам, милорд. Усиливать и подчинять мои чувства.
Лорд Монфалькон встревожился.
– Вы оправдываете учеными словами низменные деяния, вот и все. – Казалось, он вот-вот отпустит Квайра. Он вернулся за стол мрачнее всех туч на свете.
– Милорд? – Квайр взял сомбреро в руку, шагнул к двери, но обернулся. – Вы признаёте меня как художника, конечно же? Я говорил искренне. Лучше не могу. Такие слова не должны трогать вас, милорд. Они объективны.