Капитан осознавал, что в его положении имелись весьма деликатные аспекты и что, быть может, Монфалькон не станет использовать стражника против него, но был слишком близок к осуществлению задуманного и не хотел рисковать. К тому же смерть какого-то стража пройдет незамеченной. Тело можно, в самом-то деле, спрятать навечно, если сие необходимо.
Он достиг двери доктора Ди и по ней постучал. Изнутри донеслись осторожные скрипы. Была убрана решетка. Показались несколько воспаленные глаза доктора, сделавшиеся менее настороженными, узнав благодетеля.
– Пройдите, сир! Я как раз ее подготовил. Опасаюсь, увы, что требуется усилить мощь снадобья. Управлять ею стало куда труднее. Взгляните! – Он хохотнул, одергивая ночную рубашку. – Она расцарапала мне шею. Вы ведь в силах помочь мне, капитан Квайр, как помогали мне ранее?
Капитан выказал заботу:
– Разумеется, доктор.
– Она – создание чудеснее всех чудес. Никогда не знал я симулякра прекраснее. Однако я говорил вам сие много раз. Наша наука не в состоянии произвести столь совершенное, почти человеческое существо. Ну вам ведомы мои неудачи. Неудачи мастера Толчерда. Вы понимаете, я жалуюсь не на какую-либо мизерную неисправность, но…
– Я понимаю. Она неистовствует.
Доктор Ди кивнул и вздохнул:
– Она не ручная, сир. Уже нет. И она очень сильна.
– Я сделаю что в моих силах. До тех пор будьте осмотрительны.
– Ох, она красива. Неотразима. Убей она меня, сир, я умер бы чрезвычайно счастливым.
– Я пришел по другому делу, доктор Ди. Я нуждаюсь в помощи. В стенах непорядок. Безумец возглавил банду головорезов. Безумца следует умертвить.
– Умертвить? Зевес! Кто он? Мы в опасности?
– Есть шанс одержать над ним победу. Но мне нужно больше того яда, что вы однажды мне ссудили. Того, что трудно обнаружить.
Ди кивнул.
– Вестимо. Кое-что осталось. Но почему необходимо умерщвлять безумца отравой такого рода? Сойдет любой простой яд, если уж нужно его отравить. Я бы даже решил, что лучше всего насадить безумца на меч, капитан Квайр. Вы можете использовать ваш меч, сир, я уверен.
– Яд необходим без промедления.
Ди колебался, встревожен реакцией Квайра.
– Я думаю… – Затем он пришпорил себя. Ему стало страшно. – Вы поможете мне с нею?
– Едва завершу дела.
– Вы клянетесь, капитан? – Он был жалок.
– Я был добр к вам, доктор, и редко просил об услугах.
– Вы весьма умный философ, сир, сие мне ведомо. – В сомнении: – Потому я предполагаю, что ваши дела не могут быть порочны. – Так Ди убеждал себя, продвигаясь к стеклянному шкапу. Он вручил Квайру фиал. – Вы скоро вернетесь?
– Как и обещал. И, доктор, не забудьте об осмотрительности. – Квайр выпрыгнул из помещения в настроении, что стало приподниматься. Он спешил на поиски своей подсадной сучки, своей миленькой Алис Вьюрк.
Лето отпечаталось на осени наивнушительнейше, и октябрь тринадцатого года Глорианы стал самым теплым из вспоминавшихся. Ветерок ни единым дуновением не прогонял угрозу войны, равно не остывала и страсть Глорианы к маленькому возлюбленному. Эйфория Двора если и нарастала, то частным образом, в то же время озленные послы бороздили коридоры и Приемные Палаты и алкали нетерпеливее, как алкали нетерпеливее их хозяева, разведданных, делаясь все зависимее от пересудов, кривотолков и фабуляций (стократ разросшихся после появления во дворце Квайра); подавляющая масса посланников желала заверений от Королевы, дабы информировать свои родины о практичности мира, однако, будучи неспособны добыть новости, они ничего не могли противопоставить жаркой говорильне о флотах и армиях, артиллерии и кавалерии, авторитету вроде бы точных терминов, что маскировали уродство и нелепицу хаоса, на описание коего претендовали. Извлекались карты и пускались в плавание бумажные флоты, все с обычными глупыми церемониями, и трезвомыслящие мужчины в отчаянии поглядывали на Королеву, надеясь на монарший, материнский приказ отставить игрушки прежде, чем перебранки перейдут в перестрелки.
Нобили Альбиона мешались с послами, становясь неувереннее и неуживчивее, ожидая указаний, удручены и обескуражены новым настроем Королевы, ибо та давала аудиенции так редко и с такой теплохладностью, что лишь ухудшала порожденное ее же молчанием. Империя, зиждущаяся на великом мифе, должна подкреплять сей миф, дабы не разрушиться. Многие во дворце видели, что распад уже начинается, и говорили о злотворной крови Герна, наконец проявившейся, и шептали истории о чудовищных королевских аппетитах, о легендарном серале, где всякую ночь разыгрывались сцены, в сравнении с коими Герновы времена кажутся благодушными, невинными шалостями. Однако же только Монфалькон и немногие его сторонники видели зачинщиком всего сего Квайра. Тот, показываясь, представлял себя ищущим напомнить Королеве о Долге – и терпящим неудачу. Он, говорил капитан, удручен не менее их, ибо они должны знать, сколь заражен он был романтическим духом Альбиона, – в конце концов, именно из-за сего ему удалось повстречаться с Королевой. Оттого они считали его радушным королевским простофилей, примочкой для ее воспаленной совести, и говорили, что было бы славно для всех них, если бы, пока Монфалькон бушует, Квайр и впрямь управлял Королевой, – что он был бы лучшим монархом.
Стены вновь запечатали по приказанию Королевы, и она рассматривала планы уничтожить их внутренности или, по крайней мере, погрести их основательнее. Она винила Монфалькона в гибели лорда Канзаса, к коему была чрезвычайно привязана, и в других смертях; в смерти городского стража, почему-то скончавшегося от неглубоких ран назавтра по возвращении экспедиции. Монфалькон был в опале. Она не виделась с ним вовсе. Уведомления от нее Монфалькон получал через посредников – сира Орландо Хоза и сира Вивиана Сума, кои высказывались против Квайра не столь рьяно и, казалось, постепенно принимали мнение Тома Ффинна о ее любовнике: «Удачлив скорее, чем хитер, хоть и считает себя конченым негодяем». Все видели, что Квайр любит Королеву так, будто не любил никого прежде.
Меж тем Убаша-хан известил своего суверена, что татары могут вскоре претендовать на земли, кои считают своими по праву; лорд Шаарьяр слал оптимистические отчеты в Арабию; граф Коженёвский умолял своего нового короля сдерживать свои силы, вотще; а Жакотты в Кенте что ни час обзаводились союзниками. Квайр гордился достигнутым. Оставалось сделать один лишь ход.
– Она одержима страстью, – говорил Квайр посланнику сарацин, – и ныне одержимость медленно углубляется до любви. Затем я отстранюсь, и Глориана стремительно падет – в руки вашего господина.
Королева, когда просила совета у кого-то кроме Квайра, искала провозвестий от Ди, что неотвратимо делался все чудачливее, однако поддерживал Квайровы мнения с растущей уверенностью. Сир Танкред сбросился с зубцов Брановой башни, и казалось, что тем утром Рыцарство в Альбине погибло вместе с ним, и из трупа его взросли цветы больные, густые, нечистые – цветы любующейся самой собой эротомании, коя, как сие часто бывает, рядилась в покровы Романтики. Алис Вьюрк, отдавшаяся по два раза сиру Амадису Хлеборобу и лорду Кровию Рэнслею, после чего, улучив верный момент, обновившая подобие скромности, наслаждалась тем, что тот и другой, по ее словам, вздыхали по ней, будто псы, уже не удовлетворяемые костями и пускающие слюни на мясцо посытнее. Оба достигли стадии, на коей готовы были обещать Алис что угодно, лишь бы заполучить ее снова, одновременно понося ее, виня ее, ненавидя ее за то, что она с ними соделала. Фил Скворцинг делил сию жажду вероломства, утешение прозаических умов, и при любой возможности выскальзывал из объятий мастера Уоллиса в постели дюжины царедворцев пониже рангом либо в собственный сераль Королевы, где открыл для себя кладезь наслаждений. Лорд Рууни, возвернувшись из поместья, нашел Двор переменившимся настолько, что вконец озадачился. Он не встречался с Королевой, но говорил о своем замешательстве с Томом Ффинном. «Сей Квайр будет королем? Что станется с Альбионом?» Том Ффинн придерживался мнения, что Квайр был бы отличным кандидатом в консорты, – ведь Квайр реалист, чуток повидавший мир, – и не из того поколения, к коему принадлежит Монфалькон и кое страшится возвращения Герновых методов столь глубинно, что, по вероятности, возобновит Террор, ибо слишком много о нем размышляет. Убаша-хан нашел черно-белого котика, ныне совершенно исцелившегося, и наводил справки об Элизабет Моффетт. Он обрел неожиданного союзника в сире Орландо Хозе. Алис Вьюрк была нацелена Квайром на обольщение Хоза. Ей вполне удалось добраться до его постели, однако пришлось, поведала она Квайру, дать ему куда больше, нежели другим. Сии издержки окупятся, уверился Квайр. Убаша-хан навестил членов собственной свиты, что все до единого были воины и расположились за вратами дворца. Квайр слушал сию весть в некотором изумлении. Лудли доложил, что Монфалькон послал его внутрь стен, дабы сделать попытку договориться с местным сбродом (Лорд-Канцлер не ведал, что Лудли вел ораву, когда та убила Канзаса и прочих, ибо Квайр уже поставил своего лейтенанта во главе сброда). Квайр наставил Лудли и далее подчиняться Монфалькону, служа тому неукоснительно, пока капитан не отзовет приказ. Монфалькон тайно переговорил с графом Коженёвским, поведав о роли Квайра (но не о собственной) в похищении короля. Он надеялся, что Коженёвский перескажет сие Королеве. Взамен граф удалился со Двора и мигом отплыл в Полоний, дабы рекомендовать скорую войну. Монфалькон безумел. Квайр усиливался. Королева длила влюбленность.