Они сидели бок о бок на кровати, и она заново читала записку. Его Глориана игнорировала.
– Сир Орландо был прав. Гнусность определенного рода доказана.
– Только в глазах Уоллиса.
– Он вел записи по всем делам Державы. Он мог быть шпионом Татарии, а ты – его агентом. Или наоборот. Я припоминаю все то, на что намекал Монфалькон…
– Вряд ли при Дворе найдется лакей, что не добыл бы сии сведения, – сказал он. – Я не говорил ни с какими татарами, клянусь. Как ты можешь в сие верить? – Он был угнетен: обвинен, без умысла, человеком, коего не убивал, в чем-то, чего не совершал.
– Ах, Квайр, я за свою жизнь была предаваема столь многими и неизменно сохраняла веру. – Она взглянула на него безнадежно. – Я верила в Рыцарство и Альбион, в свой долг перед Державой и службу ей. Ты учишь меня себялюбию и твердишь, что се на пользу Державе. Я думаю, однако, что ты пытаешься предать меня опять, на новый лад. Ты принуждаешь меня предавать самоё себя. Что может быть безжалостнее?
– Так не пойдет. Ты устала. И ты все еще пьяна.
– Ничего подобного.
Он нахмурился:
– Ты дебатируешь несуществующие проблемы. Я люблю тебя. Не прошло четырех часов, как ты согласилась: нашей любви достанет, чтобы справиться со всем остальным.
– Я отвернулась от Альбиона. Я стала циничной. И столь многие погибли.
– Они погибали и прежде, – сказал он. – Просто ты сего не знала – почти ни о ком. Скольких умертвили куда более кошмарно, нежели леди Мэри?
– Что ты такое говоришь? – Она обернулась, нахмурившись. – Что ты знаешь?
Он сделался осторожнее.
– То, что слышал. Спроси Монфалькона. – Он рисковал своей же безопасностью. Стоит Монфалькону счесть, что Квайр выдал сии тайны, жизнь его обесценится.
– Во времена моего отца, ты имеешь в виду?
Он отступил.
– Вестимо.
Мгновение за мгновением она словно стягивала ремнями доспехи. Он поискал щель:
– Я люблю тебя.
Она помотала головой и выронила письмо.
– Ты думаешь, что любишь. А я тебя, маленький Квайр. Однако сие… – Она вскинулась и стала мерить шагами темную комнату. – Двор трещит по швам. Мертвецов прибавляется. Я-то думала, что своими деяниями избавлю нас от очередных смертей. Но вот ушел бедняга Уоллис. И в наших же тайных покоях, символизирующих наше бегство от смерти, от прошлого. Квайр, чаша переполнилась.
– Ты, кажется, винишь меня.
– Уоллис винил тебя.
– Вестимо. Его мозг разладился. Многие сделали бы из меня козла отпущения.
– Финикийский козел отпущения нес грехи всего племени и был убиваем ради его свободы. Я не хочу, чтобы тебя убили, любовь моя. Я не хочу Державы, коей потребен козел отпущения.
– Уверяю тебя, я согласен.
– Я должна позаботиться о том, чтобы ничто не угрожало духу Альбиона. Я должна остановить сии войны. Я должна воссоединить моих дворян.
– Слишком поздно. – Он видел, как власть его убывает. Вновь он переменил позицию. – Итак, мне лучше уйти? Ты более не нуждаешься в Квайре утешающем.
– Я нуждаюсь в нем пуще прежнего, – сказала она. – И все-таки он сильно меня отвлекает.
– Ты настолько мне не доверяешь, что одна туманная записка может сделать из меня твоего врага?
– Я не знаю. Есть много такого, о чем я отказалась размышлять. Я знаю тебя, Квайр, потому что люблю тебя. Но слов, чтобы выразить сие знание, у меня нет. Я в замешательстве.
– Иди в постель. Дозволь мне изгнать замешательство.
– Нет. Я стану вести дебаты с самой собой.
Он осознал, что утро принесет весть о смерти лорда Кровия и бегстве сира Амадиса. Видимо, он перехитрил себя, ибо ранее был обвинен еще и в причинении вреда сиру Вивиану. Он возлежал на их кровати, предавшись размышлениям. Следует рассмотреть безотлагательные планы. Следует вернуть Глориану на два или три дня, после коих его великий замысел расцветет во всем великолепии. Следует воззвать к ней в том или ином ключе. Следует притвориться согласным. И он ждал в молчании, надеясь, что она ощутит потребность его заполнить. Он знал ее природу.
И наконец она печально молвила:
– Я недостойна моего народа. Мне не хватает ума. Я превратила в чудовищного безумца мудрейшего моего советника.
Он длил молчание.
– Я предала свой Долг. Я позволила друзьям гибнуть, страдать, пока те, кто мне не друг, благоденствовали. Я бесславна, и мои подданные восстают против меня, ибо я предаю их веру, теряя собственную. В своей боли и своем страхе я искала помощи Эрота – однако Эрот вознаграждает только тех, кто несет ему целомудрие и добрую волю. Я была глупа.
Он выкарабкался из постели, являя величайшее нетерпение:
– Жалость к себе, не более.
– Что?
– Ты продолжаешь винить себя в злочинствах и слабостях других. Следуя сим курсом, ты и не сподобишься испытать свою силу. Ты выступала дуэтом с Монфальконом – ныне ты утверждаешь, что на тебя влияю я. Ты должна размышлять о собственных решениях и принимать их. Посему я ухожу, как ты того желаешь.
Она запнулась:
– Прости меня. Я изнеможена.
– Ты страшишься как бы то ни было карать свои врагов, полагая, что воздаяние разоблачит в тебе отцовскую жестокость. Ты не жестока – однако правосудие обязано быть тверже. Ты была всего только отражением нужд своего народа. Теперь ты должна навязывать свою волю и выказывать силу. Только так можно прекратить все сие сумасшествие.
Она свела массивные, красивые брови вместе.
– Ты пострадаешь сильнее прочих от любого воздаяния, – напомнила она ему.
– Серьезно? Так суди меня судом. Выбери любых присяжных. Или вынеси приговор сама.
Он вновь довел ее до слез; он бил в ее обычное чувство вины; он предлагал ей сбежать через истерику. Она сего не желала. Взамен она обрела достоинство. Она восстала, огромная и сострадательная, и прижала его, к его изумлению, к своей груди.
– Ах, Квайр, Квайр.
– Тебе нужно отдохнуть. Денек-другой. – Его голос был приглушен. – Затем принимай любые решения
– Не давай мне советов, дорогой. Не пытайся еще сильнее преуменьшить мои устремления. Ты научил меня не тревожиться о моем злосчастии. Однако сие злосчастие и составляло мою любовь к Альбиону. Я рискну вновь испытать боль, дабы еще послужить Державе.
– Сие весомо…
– Я решу в продолжение наступающей недели, что я должна делать.
Он ощущал, что план его сорван, хотя и видел успех.
Он сдался на милость ее внушающей трепет доброты.
* * *