— Для великого и мудрого царя? Я не тайна. Я Саба, а твой флот угрожает моему будущему и моим караванам. Но если бы мы могли договориться о совместной постройке…
Он поднял руку ладонью вверх.
— Для этого достаточно времени. Есть вещи, которые я хотел бы о тебе узнать.
— В моей стране этот жест означает мольбу.
— Тогда я молю тебя, — сказал он с мягкой настойчивостью. — Есть вещи, которые я хочу, чтобы ты поняла. Завтра я хочу показать тебе мой город. А вечером после этого устрою пир для тебя и твоей свиты.
— Мне никто не сообщал о пире, — сказала я, чувствуя, как снова подступает раздражение, и понимая, что всякий раз это не столько злость, сколько ощущение собственной беспомощности. Я привыкла сама устанавливать время для всех своих занятий. Но с этим царем я чувствовала себя прижатой к стене.
— Я только сейчас решил его устроить.
— Я пойду с тобой посмотреть твой город, — сказала я. — Но ты должен обещать мне одну вещь.
— Да?
— Не думай, что будешь водить меня за нос, и не оскорбляй меня больше просьбами прийти к тебе, как сегодня.
— Ты думаешь, я оскорблял тебя? — его брови взлетели вверх, и я не сумела определить, искренне ли его удивление или искусственно. — Это единственное место, где я могу найти уединение!
— Ты мужчина в царстве мужчин. Будь я Баалэзером, царем Финикии, мы не вели бы подобного разговора. Наверняка мне не нужно объяснять тебе почему.
— Будь ты Баалэзером, я не пригласил бы тебя в мой сад.
— Вот именно.
— Я не насильник женщин.
— Я вовсе не это предполагала.
— И все же ты изрядно осмелела, как только твой евнух оказался поблизости.
— Стал бы ты держать советников Баалэзера вдали от него? А его самого вдали от зала твоего совета?
— Разве ты не понимаешь? Я устал от соглашений! От переговоров. И ты тоже, мне это очевидно.
И, чтобы устать, понадобилось всего лишь четыреста жен, саркастично подумала я.
— Зачем же я приехала, если не за этим? Ты требовал моего посольства и угрожал будущему моего царства. Что ж, я дала тебе нечто большее, чем посольство. Но не думай, что я приехала пробовать твои угощения.
Выражение его лица изменилось, на миг он показался даже уязвленным.
— Мы с тобой похожи, ты и я. Но если ты приехала лишь за соглашением, мой ответ — нет.
Я моргнула.
— Ты не можешь всерьез этого говорить.
— И все же говорю. Ответ «нет». Можешь попытаться меня умилостивить, но, клянусь тебе, для этого потребуется огромный дар убеждения. Убеждения, на которое ты едва ли способна, даже если пожелаешь.
У меня рот открылся под вуалью.
— Итак, теперь это решено, и выгоды не предвидится, а я спрашиваю тебя снова: готова ли ты завтра посмотреть со мною мой город?
— Твой храм не получит фимиама для курильниц! Разве твой бог не приказал тебе жечь благовония? Как он отомстит тебе за твое ослушание?
— Ты считаешь, что я не найду благовоний в иных странах мира?
— У тебя не будет золота Сабы…
Он раскинул руки, словно охватывая дворец и храм.
— Разве мне нужно золото?
— Ты же не можешь рассчитывать на очередную жену!
Он рассмеялся.
— Что за нужда мне брать новую женщину в жены?
— Тогда ради чего я проделала весь этот путь? — спросила я.
— Я думал, ты мудра, — ответил он, отворачиваясь.
— Я не могу вернуться с пустыми руками. Ты знаешь это не хуже, чем я сама. Мой совет будет призывать к войне.
Он махнул рукой.
— Я отправлю дары, которые остудят твой совет. И есть ведь иные пути для твоих караванов. На восток, к великому заливу, меж двух рек…
Я подавила панику, пытаясь найти хоть малейший рычаг давления на этот капризный разум. Я готовилась ко множеству возможных вариантов.
Но я не была готова вот к этому.
Мне представилась стоящая между нами доска для игры в Сенет и пешка, которую жертвуют на квадрате. Я тоже оперлась руками на стену.
— Как ты устал от соглашений и переговоров, так и меня утомили дары. Поэтому положение кажется мне безвыходным, — ответила я спокойно, пытаясь сдержать подступавшую тошноту.
— Да, кажется, — прошептал он.
Где-то в сумерках соловей начал свою ночную песнь, а какая-то мать звала детей возвращаться в дом.
— Я не смогу уехать до поздней осени. А потому мы можем прогуливаться по городу и пировать, как будто в последний раз.
Я скорее почувствовала, чем увидела, что он обернулся через плечо.
— До завтра, царь Соломон, — сказала я, уходя.
Пусть думает, что выиграл эту партию.
В ту ночь, вернувшись в свои покои, я заперлась во внутренней комнате и привалилась спиной к стене, почти вцепившись ногтями в лоб.
Миг спустя я сорвала вуаль, и меня стошнило в ночной горшок.
Я была бесстрашной. Я была безрассудной.
Настало время быть мудрой.
Египет был слаб. Баалэзер едва взошел на трон. Корабли еще не достроили. И я — я была в этом уверена — ни за что не согласилась бы повторить проделанный путь.
Как же вышло так, что после единственного разговора я получила меньше, чем вдень своего приезда и чем могла получить, вообще не пускаясь в путь?
У меня было шесть месяцев. Шесть месяцев, чтобы заставить таинственного царя передумать. И защитить будущее Сабы.
Но в ту ночь я лежала без сна и не находила выхода. Его не переубедят благовония и золото. Он устал от соглашений. Он презирал лесть.
Интересно, сколько женщин оттолкнули его привычными интригами.
Он страстно желал показать мне город. Но не ради похвалы, это точно — похвал он, без сомнения, наслушался вдоволь.
Он рассматривал мою руку, как какое-то чудо.
Значит, ему хотелось чему-то поклоняться.
Но он сам поставил своего бога превыше всего остального.
Он устал от золота и драгоценностей, и все же собирал их, как одержимый.
Что означало — он жаждет богатства. Однако богатством он уже обладал.
Я вцепилась себе в волосы и вышла на террасу, чтобы взглянуть вверх, на равнодушный лик луны. Что же могло тронуть сердце царя, для которого поблек весь блеск завоеваний?
Я вздохнула и собралась вернуться в комнату, но тут заметила движение на одной из крыш внизу. Какой-то человек прогуливался по краю и так же смотрел в небо, как я мгновенье назад.