Евдока не очень-то верил.
– Ну, и что же ты выучил?
– Россия – это наше золотое дно! – затарахтел Матёрый, как прилежный ученик возле доски. – На западе от острова Потерянный, на широте и долготе Большой Медведицы, когда она там светит ровно в полночь… Короче говоря, там лежит на дне огромный пароход, под завязку набитый золотом! Грабили храмы тогда, понимаешь, и увозили добро за бугор. А наши моряки – не фраера дешевые: открыли кингстоны – и всё… Пошли, Сынок, со мной. Если там пустыня начинается – пароход легко будет найти! А найдём, так ты себе купишь не только белую шляпу и не только тройку лошадей…
Железный грохот поезда заглушил последние слова. Заскрипели тормоза. Состав остановился, сладко и расслабленно постанывая рессорами и ступицами, натруженными на подъеме в гору и на виражах.
– Нет, Стахей. Мне до дому пора. Там жена, ребятишки заждались.
– Зря, Сынок, со мной не едешь, зря! Там золота хватило бы на всех! – Матёрый вздохнул, как бы не очень-то и веря своим словам. – А я всё же поеду!.. Надо посчитаться кое с кем, чтобы им житуха клубничкой не казалась… А ты, Сынок, живи! – Он легонько стукнул его в грудь. – Живи, зараза! У тебя получится! Ещё родишь мальчишку – Стахеем назови. Замётано? Ну, будь здоров, держи набор костей! И дай бог нам больше не встречаться! Не люблю я счастливых, Сынок! Зашибу!
– Не встретимся уже. Я шкурой чую.
– Ну, это как сказать… – Стахей порывисто обнял Сынка и застеснялся – грубо оттолкнул и, точно извиняясь, улыбнулся необыкновенно широко, открыто, как, наверное, не улыбался уже много лет.
Он знал, что больше не увидит никогда ни этого Сынка, ни эту несчастную станцию – одну из многих тысяч, дремлющих сейчас посреди заснеженной России.
22
Буря налетела небывалая: где-то в предгорьях в сумеречном небе вдруг заворочался тяжёлый зимний гром, точно медведь, растревоженный в берлоге; из-за перевала ветер выползал и норовил встать на дыбы – злой, напористый шёл, выпуская корявые когти; царапал и гнул на полянах берёзы, осинники… А в полночь между небом и землей молнии схлестнулись на ножах – явление довольно-таки редкое среди зимы… Тайга шаталась под напором ветра, скрипела и потрескивала, но удержалась на крепких «ногах». Буря с земли поднимала огромные скирды снегов, растрясала в мелкую мякину, раскручивала с дьявольским хохотом и визгом, и стонала, тужась, – хотела зашвырнуть снега обратно в небеса…
А утром божий мир – будто родился заново.
Свежие изумительные картины открылись глазам.
* * *
Воскресным утром Евдока Стреляный – необычайно деловой, серьёзный – сидел в белой шляпе за столом своей горницы. Книжку с детскими картинками держал в руках.
– Лёнька, – воспитывал он старшего сорванца, – валяй наизусть! В окно можешь подглядывать – там всё написано.
Мальчик покосился на двойные рамы. Морозно за окном, но солнечно. Встряхнувши огненно-рыжим чубом, парнишка весело начал:
– Мороз и солнце! День чудесный! Ещё ты дремлешь, друг прелестный…
И тишина повисла в тёплом доме. Только кот мурлыкал возле печки.
– Так, так! И что там дальше? – поторапливал отец.
– Да я чо-то забыл…
– Ну, как же так? – Отец как будто сильно расстроился, но тут же подмигнул. – Учись, Леонид! Не ленись! А то будешь… Леонардо-Недовинченный. Батя твой – дуб дубом, так ты хоть не подкачай!
Сын засмеялся, глядя за окно. И в самом деле – всё там сегодня было «написано», надо только уметь читать:
Под голубыми небесами,
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит.
Прозрачный лес вдали темнеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит…
– Молодец, Леонид! Молодец! Без запинки и с выражением! Сейчас я тебе яблоко за это дам. Хочешь, фокус покажу? О, гляди, пустая шляпа, да? – Отец, улыбаясь, сделал несколько таинственных движений, как бы что-то хватая из воздуха и осторожно опуская в шляпу. – Вот, пожалуйста… Самое крупное яблоко с Дерева Жизни. Что за дерево? А разве я тебе не говорил? Растёт на Беловодье, – стал рассказывать Стреляный. – Твой далёкий родич семян однажды бросил в белую шляпу, стал катать на тройке вороных, а ветер подхватил – и улетела шляпа в облака. Долго летала по небу, а недавно, видишь, вернулась ко мне эта шляпа – полная волшебных красных яблок!.. Что? Так не бывает? Отцу не веришь? Сниму штаны и выдеру!.. Смеешься… Ну, ладно, слушай дальше. Расскажу тебе историю нашей беловодской стороны…
И он рассказывал, да так вдохновенно – у сыночка рот не закрывался.
Затем приступили они к рисованию. Цветные карандаши, акварель, масляные краски появились на столе – Евдока накупил за последнее время. Вообще, он сильно изменился – к лучшему. Спокойнее стал, терпеливей, щедрее. Жена не узнавала и… даже побаивалась этих его «закидончиков». Особенно не по себе ей стало почему-то, когда она узнала, что он бросает пить, поститься будет, чтобы икону Беловодской Богоматери писать… «Да что же это с ним? Ведь он же в последнее время и не матерится-то, как раньше. Прямо и не знаю, то ли радоваться, то ли горевать? Не заболел случаем ли? Раньше и газетку-то в руки брал только затем, чтоб муху зашибить. А теперь, гляди, сидит за книжками. Ну, прямо не мужик в избе, а золото… чистое рыжее золото! Тут и иконки не надо: смотри да молись на него!»
Добрый дух далёких беловодских пращуров заговорил в нём. Будучи на мельнице, Евдока поведал старику о чудесах, случившихся в пути. Мельник порадовался за него и разъяснил, что это, дескать, добрый дух предков отыскал тебя (злой дух в нём тоже был – по линии отца, Кикиморова, именно он и загнал паренька за решётку, но добрый, материнский дух победил, в конце концов).
И душа у него посветлела, и лицом он посветлел за эти дни – конопушки заметно померкли.
«Шляпа, что ли, действует? Необыкновенный материал! Не мнется, не марается! Сколько лет летала в небесах – и хоть бы хны! – Он улыбался, красуясь перед зеркалом украдкой от семьи, чтобы никто не подтрунивал; раньше не любил он в зеркала смотреть; брился – и то наощупь; а теперь что красна девка вертится. – Гляди-ка, гляди-ка! Гарный хлопэц какой!.. Значит, мельник правду говорил: теперь у тебя, Евдокимка, посветлеет судьба!»
Забегая вперед, можно смело сказать: да, судьба посветлела с тех пор, жизнь посветлела в дому у Стреляных.
И только одно обстоятельство ненадолго омрачило светлую душу Евдокима Стреляного.
23
Прошла неделя с той поры, как он домой приехал в белой шляпе на тройке с бубенцами да колокольцами. Это была воистину счастливая неделя – ничего подобного потом не повторялось.
А через неделю в селе Раздольном – за перевалом – пришёл в себя запойный мужичок Федот Федотыч. Покряхтел, постонал, как это всегда бывает с перепою, русскую баньку протопил до белого каления, попарился и в чистую рубаху занырнул. Протрезвел до звона – за голову схватился: «Боже, боже! За что ты меня покарал так сурово? Я больше в рот ни капельки, ни-ни! Зарёкся! Вот те крест! Только не оставь меня в беде! Помоги мне, праведный, а иначе – вот она – погибель: ходит за стеной, гремит посудою…»