– Значит, и этот факт имеет место…
– Неужели? А ведь и правда! – доктор начал терять равновесие. – Как сказал Павлик Морозов: в жизни всегда есть место подлости!
– Что-то знакомое, – мимоходом заметил чиновник. – Только, по-моему, это не Павлик Морозов сказал, а этот, как его?.. Павка Корчагин, что ли?
– Нет, – серьезно ответил доктор. – Это у нас в деревне был один пятерочник. Литературу любил до беспамятства. Все книжки, всех героев перепутал и за Павлика Морозова сочинил такую фразу: в жизни всегда есть место подлости. Вы знаете, товарищи, к сожалению, я всё чаще и чаще вспоминаю эту кошмарную фразу!
– Да-да, кстати, о подлости, – перебил басовитый чиновник. – Не далее, как в прошлую субботу какие-то молодчики, одетые пиратами… кху-кху… разгромили цех по производству детских игрушек. Я вам честно скажу, Болеслав Николаич: ни у меня, ни у милиции нет никаких доказательств вашей причастности к этому… кху-кху… подвигу. Но объясните хотя бы, что это за варварство?! Почему?!
– Это был не просто цех, а цех по производству нечистой силы!
У чиновника брови полезли куда-то – чуть ли не к затылку.
– Иг… – прошептал он. – Игрушки? Безобидные игрушки? Цех нечистой…
– Да! – горячо и напористо выпалил доктор. – Скажите мне, во что играют ваши дети, и я скажу, кем будут они в будущем.
– Вы лучше бы подумали о том, кто вы сами будете в самом скором будущем! – Чиновник снова опустил продолговатый жирный нос в портфель, достал ещё один конверт, потёртый, пухлый. – Дальше разбираемся, товарищи! – провозгласил он, делая умильное лицо.
– Извините, – Боголюбов поднялся. – Мне кажется всё это унизительным. Кто писал «под психдонимом» – с тем и разбирайтесь, а мне стыдно и некогда. Вы сюда как будто не по делу, а поразвлечься приехали!
Болеслав Николаевич вспылил. Наговорив немало дерзостей, ушёл из кабинета, по-мальчишески хлопнув дверью и оставив комиссию крайздрава в замешательстве. Не ожидали, признаться.
Полгода назад Боголюбов бросил курить и уже обрадовался: так легко пересилил себя. Но в тот вечер, когда комиссия, наконец-то, уехала, он ужаснулся, очнувшись у себя в кабинете. Батюшки! Надымил – окошка не видать. Будто сизую шторку задёрнули.
* * *
Горелый Бор заголубел в предрассветных сумерках. За покосными полянами зарянка проснулась и обронила песню, пролетая над больничной оградой.
В приусадебном хозяйстве «погорельцев» – небольшая конюшня.
Боголюбов прошёл туда. Возле ворот оглянулся, поёживаясь от прохлады и внутреннего озноба: волновался…
Два рыжеватых рысака стояли у коновязи, купая морды в сене. Трава шуршала, слышались лошадиные сытые вздохи. Волнение человека передалось животному. Крайний рыжий фыркнул под ласковой рукою доктора, круто шею изогнул – по хребту скользнула дрожь, как ветерок по воде. Большие ноздри нервно задрожали, играя огненным колечком красной кожицы внутри…
Боголюбов торопливо оседлал коней. Чистоплюйцева будить направился, но тот всю ночь не спал. Сам навстречу вышел. Бледный, с темными провалами в подглазьях, Иван Иваныч был напуган не отъездом, а тем, что потерялся фамильный самородок.
Доктор молча кивнул головою: идёмте.
И Чистоплюйцев ответно кивнул: иду.
Накануне всё было оговорено: пришёл приказ о переводе графа «в более квалифицированную клинику»…
Молча сели в сёдла. Ехали молча.
Впереди туманилась мерцающая сыростью долина, птицы всё громче запели по окрестности. Веером взлетала сбитая роса над клеверами, умывала копыта с бело-розовой каемкой снизу рыжего лохматого чулка. Высокий иван-чай встречался на пути; сырое стремя то и дело соскальзывало с носка. Сёдла размеренно скрипели под верховыми… Догорающий месяц маячил сутулым светлым всадником в седловине между двух высоких угловатых вершин за рекой.
На краю поляны остановились. Ветер вдруг поднялся. Зашумели деревья и травы, и заплескались волны в тёмный берег.
– Запомнили, как дальше ехать, Иван Иваныч? Ну и прекрасно. С Богом!.. Переночуете на маяке, а в городе передадите вот эту записку. Вам помогут обязательно, – доктор грустно улыбнулся. – Все. Прощайте, граф! Вас ждут великие дела!
Правая рука Чистоплюйцева, только что спокойно державшая повод, стала напряженно стискивать сыромятные ремни: переживал.
– Болеслав Николаич! Огромное вам спасибо! Никогда бы не подумал, никому бы не поверил, что почувствую себя человеком единственный раз в жизни – и это будет в сумасшедшем доме!.. Сказка, да и только…
– Да-а… – с грустью согласился Боголюбов. – Жизнь обещает сказку…
Помолчали.
– За Ярыгиным смотрите, доктор. Ножик прячет за спиною ваш завхоз.
Боголюбов отмахнулся.
– Уволил я завхоза. Последние денёчки дорабатывает. А за что он, кстати, батогами на конюшне был наказан… по поручению графа?
Чистоплюйцев поморщился.
– Негасимую Свечу стащил на сеновале. Закопал в овраге, паразит. Думал, не найдут. А полночь наступила – весь овраг в огне.
– О! Хорошо, что напомнили мне про овраг! Вы там ничего не потеряли? – Болеслав Николаевич вынул из-за пазухи фамильный самородок Чистоплюйцевых, завернутый в белый носовой платочек с красной вышивкой: «Кого люблю – тому дарю!»
Глаза Чистоплюйцева вспыхнули – двумя самородками.
– Благодарствую, доктор! – Иван Иванович смутился. – А я грешным делом решил, что украли… Каюсь! Виноват!
Золото сверкнуло солнечным огнём, когда Чистоплюйцев приоткрыл платок – удостовериться в том, что это именно его фамильный самородок.
– С таким богатством вы действительно могли бы стать графом! – Боголюбов цокнул языком и в недоумении продолжил: – Куда бережёте? Зачем? Непонятно.
– Нет, Болеслав Николаич, нельзя его тратить! Это неразменное золото Чистоплюйцевых. Предки завещали: береги на самый чёрный день!
– Он, по-моему, давно уж наступил для вас, этот день.
Помолчав, Иван Иванович сказал со вздохом:
– Не для меня это. Для страны. Для России чёрный день грядёт, вот в чём суть. Плохо сейчас, но будет ещё хуже. Вот тогда и пригодится самородок. Я так своим скудным умишком сужу.
– Ну, вам виднее…
– Ладно, доктор, время… Ещё раз спасибо за всё!
Они простились горячо, по-братски.
Чистоплюйцев приударил пятками в конские бока. Гнедой под ним всхрапнул и резвой рысью бросился в туман, серыми лохмотьями плывущий по-над берегом. Кованые копыта, отдаляясь, долго стучали по камням, пугая птиц, а потом затихли.
Над Горелым Бором солнце поднялось. В сизой мгле за перевалом разгоралась высокая лампада ледника.
* * *