20
Одиночество!.. Не каждый тебя любит и далеко не всякий готов тебе оду пропеть. Сладкая мука твоя и весёлая каторга не для многих, а только для избранных – смелых и сильных пустынников…
Прошло четыре года, а Боголюбову показалось – все четырнадцать прошли, коль не четыреста. Он много читал, много думал и, как большинство людей, живущих напряженной внутренней жизнью, выглядел теперь значительно старше своего возраста: глубокие морщины, глаза безмерной грусти, бородка с проседью, а голова совсем седая – словно солью запорошила здешняя пурга, винтами ходившая по дну высыхающего моря.
Изредка – железным громом! – вездеход Волохи Звонарёва появлялся на маяке. Парень продукты привозил, газеты, книги и всевозможные устные новости «с большой земли». Седого смотрителя Волоха стал дедом называть; Боголюбов сначала сердился, а потом лишь усмехался в бороду.
По заказу «деда Болеслава» привезённый из города маленький школьный глобус находился теперь на столе – посреди комнаты. Жёлтой краской Боголюбов отмечал на глобусе движение сухого потопа. Закрашивал пересыхающие реки и озера беловодской стороны. Смотрел издалека и печально кивал головою: зреющая дыня получалась вместо глобуса.
Медики вынуждены много писать на работе, и это входит в привычку дальнейшей жизни. Бывший доктор в большой медицинской тетради под названием «История болезни» скрупулезно регистрировал новый недуг природы:
«С верхотуры маяка – особенно летом – хорошо заметно, как далеко отодвинулось море от коренных берегов. В иных местах – на сотню километров. Соль обнажилась, пески, солончаковые пустоши… К великим человеческим деяниям на Земле прибавилось ещё одно «великое» и пока что никем не превзойденное – первая в мире (и хорошо, если последняя) рукотворная пустыня. Увы. Свершилось горькое пророчество И.И. Чистоплюйцева. Сухой потоп идёт… Вера – соседний маяк – потонула в песках. Надежда потонет не сегодня-завтра… Пророков часто объявляют сумасшедшими, но время всё расставит по местам… Ах, милый граф! Где вы сейчас? Что с вами? И где тот мальчик с Негасимою Свечой? Неужели погасили вертопрахи? Страшно!..»
* * *
Любое лекарство легко обернётся отравой – если передозировать. Поначалу в полном одиночестве Болеслав Николаевич ощущал себя великолепно, а затем начались галлюцинации и те расстройства психики, что приводили его пациентов под крышу Горелого Бора. Как профессионал, невольно следя за своим состоянием, он не мог не тревожиться.
Всё чаще и чаще вода проступала вдали. Под ветром и солнцем слабо серебрящаяся кромка «возвращавшегося моря» сверкала у горизонта. Особенно в жаркое время, когда всё тело точно расплавлялось, когда слабла воля и мозги «потели».
Призрачное море, приподнимаясь голубоватой горбушкой, день ото дня приближалось к беловодскому коренному берегу. Явственный широкий шум волны до уха долетал, чайки в небе реяли со своим знакомым жалостно-сиротским криком. Буревестник парил – мог целыми часами не шевелить крылом. В стеклянно-мерцающем мареве маячили силуэты бригантин, корветов. Косые паруса вспухали ветром и волокли корабли – прямым курсом на маяк, и вблизи хорошо было видно: то пиратский флаг над мачтой бился, то Андреевский – морской военный флаг России. Мрачная галера подгребала к берегу и сушила вёсла на коротком роздыхе. Рожа Ветров – жизнерадостный и громогласный капитан – приходил к нему в гости и горевал, что скоро каюк всем вот этим великим просторам и его великим странствиям: исчезнет беловодская вода, без которой он себе никакой другой судьбы не мыслит.
– Братуха! – просил капитан. – Ты хоть на глобусе сделай мне чуточку моря! Дай разгуляться моей душе!
– Ах ты, Рожа Ветров, ах ты, милая Рожа! Люблю я тебя! – бормотал Боголюбов; брал голубую краску и, точно во сне, подсаживался к маленькому глобусу – море подрисовать.
Сознание раздваивалось – шизофрения дышала в затылок бывшему доктору. Он по-мальчишески радовался новой голубизне на глобусе и одновременно горевал: «Что ты делаешь, Славик? Бросай! Это бред!»
21
Лето было в разгаре, когда приключилась эта странная история.
Безоблачным полднем зазвенели поддужные лихие колокольчики вдали и, взрывая копытом калёный песок, у маяка показалась тройка вороных коней… На поляне, поблизости от домика смотрителя, – на бывшей поляне, где мурава давненько не растет, – неожиданно возникло могучее Древо Жизни, густо увешанное росными и ароматными, лучезарно горящими яблоками, нежно-медового, алого и несказанного цвета. Трава зашелестела под ветерком, шмели жужжали, стрекозы и пчёлы…
И появился некто очень знакомый по многочисленной иконографии – даже родной как будто бы всякому русскому сердцу; темноликий, элегантный, с кудрявыми бакенбардами, с темно-синими проворными глазами, из которых «искры так и сыпались». Человек тот озорно и отчаянно покатал свою белую шляпу-цилиндр вокруг неохватного дуба. (С дерева мгновенно вдруг пропали яблоки и смотритель, как во сне, пробормотал: «Древо Жизни дуба дало!»).
Тройка встала возле маяка, но колокольчики звенели в жарком воздухе, или это сам воздух звенел – не понять. Ямщик остался на облучке, а хозяин тройки, энергично спрыгнув на песок и утопая в нём по щиколотку, вышел на прямую, зелёную тропинку.
Был он в тёмном сюртуке с узкой талией и расклешёнными полами, в белой манишке с высоким стоячим воротничком, обвязанным чёрным шейным платком. Одна рука – смугла своею кожей, а другая – в белоснежной лайковой перчатке.
Боголюбов, не веря себе, вдруг узнал человека: «Ба! Да ведь это же Пушкин!»
Порывистой походкой шагая по траве и по цветам, Александр Сергеевич приблизился к столу – в тени под раскидистым дубом. Порывисто бросил перчатки на стол, отодвинул свечу, взял роскошное гусиное перо и, закинув ногу на ногу и мимоходом расстегнув наглухо застёгнутый тёмный жилет, вздохнул, глядя на дерево, и прошептал:
Гляжу ль на дуб уединенный,
Я мыслю: патриарх лесов
Переживёт мой век забвенный,
Как пережил он век отцов…
В тишине – как-то очень громко и мелодично – заскрипело, словно запело острое гусиное перо. А потом – точно споткнулось.
– Нет, нет! – вслух подумал Пушкин и от нетерпения погрыз пушистый кончик длинного пера; поцарапал светло-русую бакенбарду. – Нет. Это слишком грустно. Давай повеселей придумаем чего-нибудь!.. Гляжу вперед я без боязни! Вот о чём нужно и думать и писать.
Боголюбов налил два стакана вина. Посидеть хотел с гостем за столиком, потолковать о жизни, однако не осмелился помешать вдохновению: вышел со стаканами из дому и, поставив их на крылечко, замер, наблюдая за поэтом. На столике тем временем появились откуда-то свежие листы бумаги и чернильница. Вскидывая к небу тёмно-синие глаза, Пушкин поначалу нараспев произносил, а потом порывисто строчил по бумаге, на которой подрагивал солнечный зайчик:
У лукоморья дуб зелёный,
Златая цепь на дубе том,
И днём и ночью кот учёный