Вслед за меркнущим солнцем и в душе у него стало меркнуть. И понял он, что это смерть идёт в короне Беловодской Богоматери или Царица-Волхитка. И захотелось ему лечь на снег, руки сложить на груди и покорно подождать прихода смерти.

Но в это время за спиною у него что-то скрипнуло, двери старой церкви распахнулись вдруг и появился мальчик в белой рубахе с Негасимою Свечой в руках.

– Дяденька, – тихо попросил он, – подставь плечо, а то я не достану!

Радостью ошпаренное сердце подскочило в груди Боголюбова.

– Давай, давай, сынок! Давай, родименький!

Он помог ему забраться на колокольню. Прямое, ни под какими бурями не гнущееся пламя Негасимой Свечи дотянулось до неба – и солнце помаленьку стало разгораться над Землей. И скоро свет его сделался ясным, высоким и полным. И вот уже растаяли снега, цветы цвели и возвращались на родину большие караваны птиц, «груженные» чудными песнями. И у него душа вздохнула в этот миг легко и вольно; душа запела птицей, и Боголюбов почувствовал, что он летит… Моря, поля и горы, синева речных артерий и очертанье милых материков – всё видел он сверху сейчас и любил ещё больше, чем когда был он не птицею, но человеком. Земля, такая хрупкая, такая беззащитная, завёрнутая в дымчатую нежную лазурь, вызывала в сердце у него жаркую жалость, в которой кипенью кипела светлая слеза. И хотелось оградить весь Шар Земной от напастей, от бед. Обнять его хотелось и понадежнее прижать к груди…

30

Теперь смешно и грустно вспоминать, как обнимал он старый школьный глобус, воображая себя всемогущим властителем мира, способным взять Землю «под крыло» и уберечь. А тогда смешного было мало: после пережитого с ним случилась жуткая горячка, едва не спалившая разум. Кое-как он выбрался из дьявольского пламени, теряя счет неделям, как трудным годам. Знакомый крестьянин, в доме которого он оклемался после горячки, довёз Боголюбова до ближайшей станции, умиротворенно утопающей в снегах.

«Погоди… – Он стал припоминать, оглядывая избы. – Да ведь это же та самая… Да неужели?..»

Он стоял в смятенье чувств. Глазами хлопал.

Кажется, это не он, не Болеслав Николаевич, а кто-то другой, полный мечтаний, надежд и энергии, прикатил на эту станцию когда-то, после окончания института; его встречали мягкая метель, запряженные сани, тёплый овечий тулуп… Господи! Когда все это было? Как быстро жизнь проходит! А что успел ты в ней? Кому плечо подставил?

Очертания железнодорожного вокзала изменились за эти годы: новый, каменный построили в предгорьях. Солнце над крышей вокзала куталось в морозную предвечернюю пелену, зябкими зайчиками вспыхивало зеркало стальных путей и стрелок; ворковали сизари на жестяных карнизах вокзальной башни.

В зале было пусто, тихо, никому и никуда в такую стынь срываться не хотелось. У входа стоял игровой автомат в виде огромной плечистой фигуры круторогого робота, на лбу которого – на красном световом табло – горела чёрная надпись, приглашающая поиграть в звёздные войны.

Боголюбов купил билет и, направляясь к выходу, не удержался от безрассудного мальчишеского поступка. Достал монету, словно собирался поиграть в космические баталии, оглянулся, подойдя к автомату, и хотел при помощи серебрушки раскурочить пусковую кнопку, но в последний миг убрал монету, перекрестился и прочитал молитву, ограждающую дух наш от нечистой силы. В блестящей груди у рогатого робота что-то слабо звенькнуло порванной струной, лампа в голове мигнула и погасла, и повалил дымок из-под железной рубахи с пуговками-гайками по швам… Боголюбов подбросил монету, поймал и засмеялся, чувствуя, что обретает прежнюю уверенность и силу, какая была до болезни.

Поезд, как всегда на этой станции, притормозил буквально на несколько секунд, только-только дух успел перевести – и помчался дальше.

Приглашая в купе, проводник добродушно ухмыльнулся чудаковатому пассажиру: вещей у Боголюбова с собою никаких, а только старый школьный глобус лежал в обыкновенной старенькой авоське; всё остальное барахлишко он где-то растерял во время «апокалипсиса».

– Располагайтесь, – предложил проводник. – Авоську можно вот сюда повесить.

– Нет, нет, спасибо. Я лучше в руках подержу.

– Что? До самой Москвы?

– Ну, а хоть бы и дальше.

– А чего вы так трясетесь за него? – удивился проводник, пожав плечами. – Никто арбуз ваш тут не съест, кому он нужен?

– Вы просто очень молоды ещё, – ответил Боголюбов. – Потом поймете, сколько охотников до этого «арбуза»!

* * *

За окном стемнело, всю ночь мелькали звёзды над горами и заснеженными равнинами. А затем пришла заря – роскошными стылыми розами зажгла снеговьё на многие-многие вёрсты. Дорога была дальняя, но чудаковатый пассажир так ни на минуту и не расстался со своей бесценной хрупкой ношей. Только он один теперь и знал, что внутри вот этого Земного Шара затаился и тихонько на стыках стучит самородок в виде человеческого сердца. Только он один сейчас и верил, что это сердце пополнит разорённые золотые запасы некогда великой и могучей беловодской стороны. Воскреснет море, храмы встанут на холмах, и Древо Жизни с новой силой зацветёт и зашумит под небесами… Он верил, верил, как в своей далёкой юности, что Жизнь, обещавшая сказку, сдержит своё обещание.

Блаженны верующие, ибо исполнится!

Непременно исполнится!

Вместо эпилога

Друг мой дорогой, пора проститься! Может быть, на время, а может, навсегда. Я предвижу все твои критические жесты и гримасы, и предслышу твой недоумённый ропот, готовый превратиться в грозный рокот: ни в строке, ни между строк стокилометровой этой писанины ты не обнаружил чего-то главного… Что поделать, друг мой! Не взыщи! Не сам же я все это накатал: люди, как смогли, так и состряпали, нам принесли, а мы… Эх, что лукавить? Признаться надо: самые вкусные места из этой сказки сожрали мыши – и не подавились, окаянные! – в небольшом предгорном поселке Алтын-Кёль, в запасниках редакции сожрали; губа не дура, так их сяк, и аппетит хороший.

Кроме того, редактор прислал письмо на днях: очаровательная Муза постаралась зимою 19** года, когда морозы грянули за пятьдесят, и паровое отопление в редакции окочурилось: однажды утром, недолго думая, уборщица Муза Максимовна взялась толкать в редакционную печурку всё, что подвёрнется под руку…

И очень удивительные вещи наблюдались над посёлком в то памятное утро. Сначала бригантина плавала в морозных облаках, швартуясь к вершинам заснеженных гор. Потом кто-то белую шляпу катал в облаках на тройке лихих рысаков. Серебряный топорик над тайгой сверкал, как незакатный месяц. Ключ-трава горела в морозном воздухе и творила чудеса в округе: пудовые секретные замки сами собой открывались на магазинах, складах и амбарах; раскалывались цепи на собаках; а в погребе у самого печального в поселке бедняка зазвенел заветный чей-то клад монетами царской чеканки…