Он поднял оружие над головой и надавил курок. Пламя рыжим колосом хлестануло в сумрачный воздух и разлетелось по зернышку.
Оглушенные выстрелом, кони присели, выпучив глаза, зафыркали, заржали – и понесли во весь опор по мглистой мостовой, гремя подковами, звеня железными ободьями колёс. Две или три испуганные кошки переметнулись через дорогу. Собака в подворотне завыла. Какая-то дамочка взвизгнула, прижимаясь к забору. Степенный, сытый гражданин, нахмурившись, нехотя посторонился, пробормотав:
– Во, скаженный! Полетел, как на пожар!..
4
Близилась полночь. Просторно и ярко сияли над миром безбрежные звезды. Отраженное небо двоилось, как в зеркале, дышало, покачиваясь на гладкой широкой воде за причалами. Соловей изредка посвистывал в посвежевших, росою унизанных ветках прибрежного сада. Пахучие травы, ночные фиалки в предгорьях дурманом поили покой.
Силуэт какой-то легкой лодки смутно виднелся во мгле под берегом. Дуновение тёплого бриза доносило до берега воркование двух милых голубков.
– Барышня, какая у вас кожа! Чистый шёлк! Позвольте ручку вам поцеловать?
– Не надо… Вам только ручку дай – вы мигом и до ножки доберетесь. Вы, моряки, такие…
– И все-то вы, барышня, знаете. Уговорили. Молчу. Поехали на бережок, будем слушать соловья под кустиком. Хотите? Вот и отлично, барышня.
Через несколько минут лодка приблизилась к тёмно-фиолетовому саду. Но соловей неожиданно смолк, и в лодке засмеялись.
– Вот стервец какой! Не уважает, да? – сказал моряк. – Жаль, я рогатку оставил в каюте, а то бы я заставил его петь… на два голоса!
Улицы ночного городка пустели понемногу, затихали. Последние матросы, пошатываясь, двигались в обнимку вниз по пыльным мостовым. Каблуки подковами «ковали» каменный бульвар, ведущий к пирсу: орехами сыпалось крепкое эхо, дробилось в потёмках между стенами домов.
Лодка причалила к песчаному берегу. Опуская мокрые вёсла, глядя на падучую звезду, светло и стремительно перечеркнувшую полнеба над горами, моряк прислушался к дружному топоту. И прогудел сожалеющим басом:
– Наши идут! Эх, барышня! Так и не послушали мы соловья под кустиком! – Он помог девице выйти на берег. – Мне пора. Ничего не поделаешь: служба. А иначе боцман шкуру спустит – паруса латать!.. Ну что ж! Дозвольте я вас обниму напоследок!
В тишине смачно прозвучал прощальный поцелуй матроса. Нарушая лирическую картинку, рядом возникло и на весь ночной порт раскатилось очень знакомое, трёхэтажное:
– Да в гробу я видел этот городок! Тесно! Тесно мне здесь, ребятишки! У меня широкая душа: от плеча до плеча – как от Юга до Севера!.. Рожа Ветров! Подымай паруса!
– Ваня! Ты? – громко и весело окликнул матрос, попрощавшийся с барышней.
– Я, Федя! Злой, как черт на раскаленной сковородке! Ах, чтобы вам и так, и сяк… Беловодье?! Смешно!
– Не ругайся. Тихо, Ваня. Люди спят.
– Не могу не ругаться! Иначе взорвусь! Матерков полон рот! – кричал Иван, размахивая помятой белой шляпой.
– А в чём дело, Ванечка?
– Хамы! – возмущался широкоплечий моряк. – В кабаке принцессу мою белую обидели! Вот эту…
– Шляпу, что ли? Как её обидели?
– Уронили со стола. А потом какой-то хам даже наступил!
– Да что ты говоришь? И чем же дело кончилось?
– Я застрелил его!.. – грозно сказал моряк и, вздохнув, добавил: – Мысленно, конечно. Патроны кончились.
Федя засмеялся.
– Вот и хорошо, что грех не взял на душу.
– Да чего тут хорошего? – Широкоплечий переключился на другую тему. – Что за пиво, Федя, в этом скверном городишке? Ты не пробовал?
– Так я же год уже, как ни-ни-ни… Позабыл? Я в сухом доке стою.
– Ты счастливчик! А я страдаю… А то ли дело было в этом, как его… Буенос-Айросе, мать его… Помню, куда ни зайдешь – хоть залейся! А тут? Одно пиво осталось, и то дерьмо какое-то. Моча новорожденных поросят! А ещё говорят: «Беловодье! Беловодье!» А у самих и водки-то белой хрен найдешь. Пиво да проклятый ром, чтоб ему треснуть. Я в детстве обпился его, так теперь даже близко нюхать не могу – с души воротит. Нет, что ни говори, а скверный городишко, Федя. Бабы все какие-то… на одно лицо. Они мне, Федя, знаешь, кого напоминают? Нашу Кланьку.
– А это кто?
– Корова была у нас в детстве. Такая тоскливая Кланька была, что внутри у неё даже молоко скисалось. От тоски. Ей-богу… Эх, городишко, якорь ему в зубы! Больше ноги здесь моей не будет! Дай-ка, Федя, прикурить, а то моя погасла!
– Кто-то, видно, ждёт, скучает, – заметил товарищ.
– Меня?.. Ну, рассмешил! Спасибо! Да ни одна собака на белом свете меня уже давным-давно не ждёт!
Спичка разгорелась в темноте. Лицо Ивана-моряка на секунду высветлилось: большие, но суровые, холодно сверкающие глаза, тугие скулы, волевой подбородок, выдающийся вперед. Серебристый блеск металла заметен в мочке. Иван был пожилой, матёрый: серьгу себе в ухо воткнуть по тем временам мог позволить только очень опытный моряк, обогнувший Огненную Землю. (А, кроме того, у старых моряков бытовало поверье, что серьги не дадут им утонуть; странное поверье, надо сказать; серьги-то железные да золотые – так и тянут на дно).
– Федя, ну-ка, чиркни спичкой, время погляжу, а то моя вахта с нуля.
– Моя – тоже. Сколько там натикало на твоей луковке?.. Ого! – спохватился Федя. – Пошли скорей! А то Рожа Ветров как надуется, так буря будет!
– Не волнуйся, братуха, часы мои чуть-чуть вперед бегут. Не опоздаем… – Широкоплечий Иван обнял приятеля. – Ну, расскажи, какую ты молодку посадил нынче в лодку? Не стесняйся.
– Да так… – сказал Федя. – Покатал маленько, да и всё.
– И я маленько покатал свою принцессу. Но маленько, Федя, это не считается. Я хочу её вокруг Земли прокатить на белом пароходе.
– Ну, это ты загнул!
Обнимаясь, балагуря и покуривая, друзья приблизились к причалам, овеянным полночною приятною прохладой остывающего камня, воды и судов, казавшихся впотьмах особенно огромными, вонзившими острые мачты в самую звездную высь.
Пустые тесовые сходни, огражденные леерами, поскрипывали и чуть заметно елозили, находясь одним концом на берегу, другим – на корабле.
Погасив папиросы, моряки вознамерились шагнуть на сходни, забраться на родимую, хоть и многократно (многоматно!) клятую посудину. Там на вахту заступят они – привычную лямку свою потянут до утренней зорьки, а потом заснут мертвецки по каютам. Родное судно их убаюкает, как великовозрастных детей. И проснутся они уже где-нибудь в открытом море за тридевять земель от беловодской стороны, о которой, возможно, скитальцы больше и не вспомнят никогда: мало ли таких краев, если не лучше, на курсе повстречается в недалеком будущем?