Рука все же решилась и заскребла загривок, затем переместилась на поясницу и, наконец, ухватилась за колено. Взгляд Чумы словно примерз к одному месту. Ничего в том темном углу не нашлось, чтоб разглядывать, но казалось, оторви он взгляд от темени у стены амбара – и ускользнут мысли, до которых в другой раз еще и додуматься надо.
«Варюха, помнится, говорила, Егор вывел к вдовой Аксинье ребятишек, которые то ли приходились Устину очень уж дальней родней, то ли малые уж совсем. Вот, стало быть, чего он там ошивался! Но… Тогда выходит, не два дурня в десятке, а один. Зато какой! Самый настоящий, дремучий и…»
Фаддей запнулся, не зная, как определить величину собственной глупости. Ведь еще тогда, у Арсения ему показалось, что не просто так разбегался десяток: никто из ратников не хотел встревать в эту усобицу. И Егор Фаддея послал к ним не с приказом, а с просьбой. Так с чего он своего десятника простоватее остальных посчитал?
«Вот это отмочил ты, Фадюха! Такое даже Пентюх выдавал редко, только когда в ударе был. Выходит, я, как последний придурок, у Фомы сам поводок взял, да сам себе на шею привязал? А еще дивился, чего это Егор все в сторону глядел, да отмалчивался! А чего тут говорить, если телок сам в охотничью петлю голову за пучком старой соломы сует? Ох, редька едкая! И после…
Не на звезды же полюбоваться Егору приспичило, когда он, десятник, вместо новиков собирался сам на вышку лезть? И меня, дурака, с собой тащил – как раз от дури хотел удержать… А ведь не удержал бы! Себе врать – дело последнее, полез бы я в драку, не помня себя, ой полез бы! Как шалый кобель в собачью свадьбу. В запале еще и самого Егора осудил бы, и от верности бы отрекся. Еще бы – десятник данного слова не держит, от боя бежит, верность договору не блюдет!
Ох, дурень! Ох, редька едкая! И ведь, как пить дать, в самую бы середку поперед всех влез и сейчас бы вместе с Устином на погосте с предками беседы вел. А поутру и Варюху с Дуняшкой из села бы с проклятиями гнали… О Ведене и думать страшно… Не титешник. Он за мою дурь жизнью расплатился бы.
Так бы все и вышло, кабы не зверюга эта заморская!»
В душе опять полыхнули страх и боль, но сильнее всего хлестнула обида. Как тогда, в первый раз…
* * *
Воинская наука, которой потчевал их Гребень, давалась Фаддею легко. Меч словно сам к руке прирастал, едва он брался за рукоять. И седло под задницей жестким не казалось, и пешие переходы на многие версты только добавляли задора. Все к душе ложилось. Одно никак одолеть не получалось – своеволие… Даже не само своеволие, а что-то, что не давало вот так безоговорочно подчиниться старому рубаке.
Бегать наравне с отроками тот уже не мог, в тенечке сидел и все больше новиков ставил на присмотр. Казалось, не осталось сил у старика, нечего, стало быть, ему и предъявить, кроме возраста и седин. Мало ли чего там в прошлом было. И у них самих будет не меньше! Так что хоть и выказывал уважение, как отроку перед старшими положено, но не более – восторженного трепета, как все прочие, перед старым воином Фаддей первое время не испытывал. Вот и дернул его как-то черт поперек слова Гребня встать. Оплеуха вышла у старика такая, что потом Фаддей полдня ходил, покачиваясь, все казалось, сейчас земля опять к небу завернется. Уже вечером, после отбоя старый воин подозвал к себе неслуха.
– Знаешь, что со щенком в волчьей стае случается, ежели тот до времени хвост из-под брюха выпростает? Вожак таких смертью наказывает. Однако люди не волки, потому новик, коли в учении, подобно твоему, взбрыкнул, так навеки пояса воинского лишился бы. Но и ты не девка за рукоделием, а ученик воинский. Стало быть, поутру за ослушание наказание плетью примешь, а потом к отцу домой отправишься. Седмицу тебе на раздумья даю. Чего надумаешь, то и твое будет. Все понял?
Ничего тогда Фаддей не понял. Напугался, конечно, здорово, но только из-за того, что сообразил: из ученичества выгнать могут, значит, и воином потом ему не стать, а чего следовало понять – даже в голове не зашевелилось.
И плеть принял, не поморщившись, и дорогу в седле после порки претерпел. Родителю все обсказал, как было, ни слова лишнего не добавил. А вот отец… Фаддей, конечно, всего ожидал и к любому наказанию готовился, но не к тому, что случилось. Батюшка его за розгами или там плетью и не потянулся, выслушал сына с каменным лицом и вдруг до земли поклонился. Велел поклон этот до старого Гребня донести и благодарить того за науку, и еще прощения просить за позор. И вот это уже напугало Фаддея по-настоящему. Это его-то отец, лучший в сотне копейщик и наездник, отродясь ни перед кем шапку не ломавший, вдруг поклоны кладет и прощения просит? И через него, сопляка, такое передать не стыдится? Но самым страшным оказалось последовавшее за тем угрюмое молчание отца. Не скупившийся обычно на подзатыльники и затрещины, на этот раз он просто сидел, опустив голову, словно потерянный.
– Тять… а почему… – начал, не выдержав долгого молчания, Фаддей.
– Почему не сам к Гребню иду? – отец и тут не рассердился, но говорил, как будто через силу, не поднимая головы. Уж лучше бы рявкнул и вожжами поперек морды отходил. – А как я ему на глаза явлюсь? За тебя весь наш род теперь перед ним повинен… – вздохнул тяжко и вдруг добавил: – Ты вот чего… Коли за седьмицу ничего не удумаешь – торбу в дорогу собирай. Нам с тобой тогда все одно в Ратном места не станет.
* * *
Фаддей словно в зимнее болото провалился, так обдали его холодом воспоминания. Пожалуй, ничего страшней в его жизни не случалось, даже в бою такого не испытывал – хватило той седмицы на всю жизнь. И ведь обуздал тогда старый вояка его гордыню и дурость. Если бы не он, пас бы сейчас свиней у кого-нибудь в холопах Фаддей, немолодой и все такой же глупый. И будь сейчас жив старый Гребень, глядишь, нашел бы слова, окоротил бы, утихомирил, а то и по уху опять бы съездил или плетью вытянул – ему можно. Уж точно тогда бы Чума такой дурости не натворил. Хорошо, Зверюга пришлая нашлась, а то бы…
И тут Фаддея как дубиной по макушке огрели:
«Вот и не верь Живуну! Вроде для ребятишек сказки сказывал, а поди ты, как оборачивается! Он ведь не раз повторял, что все в этом мире едино. И те, кто для всего рода надобны, даже после смерти нас навечно не покидают. Если хоть один человек помнит об ушедшем к предкам, то и он сам недалече, а коли нужда сильно приспеет, то выручит и подскажет, а то и в разум вправит! Не надо никого звать и упрашивать, молить о милости – тут же все свои, на них завсегда положиться можно…
Неужто сам Гребень? Да в такую Зверюгу? С другого боку глянуть, а в кого ему еще оборачиваться? Лесного зверя собаки в село не пустят… Ну не принимать же воину облик хорька?»
От таких мыслей, словно нашептанных кем-то на ухо, Фаддей помотал головой, хотя сам по три раза на дню старого рубаку весь последний месяц поминал. Выходит, сам его и позвал, так чего ж теперь дивиться? Не той породы Гребень, чтобы своих выучеников в беде оставлять!
Фаддей уже и не сомневался, что именно Гребень вытащил его из той помойной ямы, в которую он залез по своей дурости да необузданности нрава. И не хватало, пожалуй, только одного – посидеть со своим старым учителем и поговорить. Кто лучше него все поймет и подскажет, как дальше быть?