Взяв себя в руки, он собрался с мыслями.
– Кокэчу, я рад, что ты приехал на мою свадьбу и помолился от всех нас живущим на небе. Рад я, что отец твой сидит на месте моего отца, а названный отец ведь тоже родной человек и отныне мы с тобой можем считаться братьями. Обоим вам я благодарен за помощь в моей женитьбе, этого я никогда не забуду. Но ты сам знаешь, как много всего мне еще надо сделать… Войско моего отца теперь будет на Керулене вместе с куренями джадаранов, и это тоже сделано стараниями твоего отца, за что я ему так же благодарен. Но когда я спросил у него о том, что не пора ли нам начинать думать о возвращении мне войска, он сказал, что не время за это браться и что тысячники сейчас не пойдут ко мне… – Тэмуджин замолчал, почувствовав, что слишком уж подобострастным становится его голос и, подавляя досаду, не зная, как взять нужный тон, продолжал: – Меня беспокоит своеволие этих тысячников: а что, если они заартачатся и потом, когда мне исполнится законных тринадцать лет? Как тогда мне быть? И до каких пор мне ждать их покорности – что ты думаешь об этом, скажи мне, брат Кокэчу.
Он взволновано перевел дыхание и замолчал, ожидая ответа.
– Ты сейчас должен понять одно, брат Тэмуджин, – веско сказал Кокэчу. – Чтобы научиться властвовать, сначала надо научиться покорности.
– Какой еще покорности? – опешил Тэмуджин. – Кому?..
– А кто тебе сейчас помогает? – невозмутимо говорил Кокэчу, все так же глядя мимо него. – Мы, шаманы, помогаем тебе и ты должен слушаться нас.
– Нойон не должен никого слушаться! – запальчиво сказал Тэмуджин. – Мой отец никого не слушал, да и у нас самих род дарханский…
– Тише, тише, – Кокэчу, казалось, был испуган его голосом, он быстро оглянулся по сторонам, – не о том ведь речь, нойон властен перед народом, но он должен поступать по велениям богов, а послы между богами и земными людьми – шаманы.
– И что я должен делать?
– Ты должен показать нам, что готов выполнять повеления богов.
– Я и готов к этому… – Тэмуджин вдруг подумал: «А может быть, сказать ему, что этой зимой я сам во сне летал на восьмое небо и встречался с Эхэ Сагаан и его праправнуком Чингис Шэрээтэ? – Помедлив, он передумал: – Нет, пусть лучше не знает, а то потом что-нибудь скажет мне про это, а я не буду знать, правду он говорит или лжет…»
– Нет, Тэмуджин, – улыбнулся Кокэчу, – ты нам должен это показать, и тебе нужно принести особую клятву, а то как мы можем быть в тебе уверены? Без этого мы не можем взяться за такое большое дело.
– А как же большие шаманы? – спросил Тэмуджин. – Те, которые вызывали меня к себе позапрошлым летом и говорили со мной? Они тоже так считают или ты сам все это придумал?
– Большие шаманы стареют, – в голосе Кокэчу послышалась пренебрежительная усмешка, – недалеко то время, когда и они отправятся в мир предков, а земные дела вершить нам.
– Значит, не они это решили, что я должен давать вам клятву?
– Не они.
– Тогда почему я тебе должен верить?
– Потому что все это время тебе помогали мы с отцом и никто кроме нас… и мы дальше будем тебе помогать, мы все для тебя сделаем, если только ты сам будешь считаться с нашими мыслями… И еще потому, что кроме нас тебе не на кого положиться, улус твоего отца вернуть тебе можем только мы – люди рода хонхотан. Все остальные рода отвернулись от вас. И тысячники ваши могут от тебя отвернуться, а взять их в узду сможем только мы…
До Тэмуджина только сейчас дошло окончательно: Мэнлиг сыном стараются взять его в свою волю, а потом, когда он возьмет отцовский улус, они будут править им, как всадники правят конем. И Кокэчу впервые сказал ему об этом открыто: если будешь послушен нам, получишь отцовский улус, если нет, то и улуса не будет.
Стало небывало тяжело и тоскливо на душе, мысли его запутались. Устав думать, он не видел перед собой пути, будто оказался в непроходимых дебрях. Надо было заканчивать разговор.
– Я тебя понял, брат Кокэчу, – сказал он. – Я должен подумать. А сейчас давай отдыхать, завтра много дел.
Они разошлись; Кокэчу ушел в малую юрту, Тэмуджин – в свою, большую. Ложась в темноте на свое место у правой стены, он слышал, как у костра шумела подвыпившая молодежь. «Братьям праздник, – засыпая, успел подумать он, – знали бы они, что сейчас делается на самом деле…»
* * *
Едва забелело на востоке, Оэлун и Сочигэл с сыновьями были на ногах. Скоро поднялись гости и снова все собрались в большой юрте. Снова по кругу пошли чаши с архи – поправляли головы, тяжеловатые после вчерашнего. В этот день предстояли главные свадебные обряды: заплетание кос невесте, поклонение ее онгонам, очагу, жениху, свекру, затем испытание невесты…
Мэнлиг с Оэлун, с одной стороны, и Цотан – с другой, обсуждали, как провести испытание невесты: все девять испытаний, положенные обычаем, пройти ей или обойтись каким-нибудь одним. Остальные, примолкнув, слушали их.
– Полное, полное испытание надо провести, – требовал Мэнлиг, заметно опьянев с хорошей чаши арзы. – Жениху нашему, кажется, в позапрошлом году вы полное испытание проводили. А теперь и нам нужно невесту проверить.
Цотан уговаривала обойтись одним испытанием – любым на выбор – ссылаясь на усталость невесты с дороги.
– Да и времени много потеряем, – говорила она, – ведь испытание невесты не один день может протянуться: и шкуру выделать, и одежду сшить, и войлок скатать… Пусть лучше свекровь сама потом ее проверит, а я ручаюсь за свою дочь.
Оэлун быстро уступила ей.
– И без того видно, что хорошая девушка, – сказала она. – Что же мы, сами посватались и будем ее мучить у себя. Мы верим вам.
Тэмуджин отрешенно посматривал вокруг, на охватившую всех праздничную суету. Вместе со всеми он сидел за столом, поднимал и пригублял чаши с архи, вставал и делал, что положено жениху, а в душе беспокойно метался между двумя разными желаниями: то ему не терпелось поговорить с Мэнлигом и Кокэчу о вчерашнем, разобраться с их нечистыми уловками, то хотелось поскорее покончить со свадебными хлопотами, остаться наедине с Бортэ и не видеть больше никого.
Мать Оэлун заметила его беспокойный вид, улучив время, она подошла сзади и шепнула на ухо:
– Возьми себя в руки, сынок, уж немного осталось.
Тэмуджин взял свою чашу с архи и выпил до дна.
Бесконечно долго тянулось время. Тэмуджин вспомнил, как он лежал в возу под шерстью, спрятанный Сорхоном в тайчиутском курене, охваченный такой же безысходной тоской, как сейчас, и удивился: «Одно дело – побег из плена, не знаешь, когда поймают и убьют, другое – свадьба, то, о чем так долго мечтал и вот, наконец, достиг, а одинаково тоскливо и нудно. Почему так?..»
Бортэ стояла в середине юрты перед очагом, мать Оэлун с правой руки и Сочигэл с левой заплетали ей тоненькие косички – с правой стороны девять (девяносто западных небесных хаганов) и с левой восемь (восемьдесят восточных хаганов). Потом невесту вывели из юрты. Мэнлиг толкнул локтем Тэмуджина: