Сам Таргудай при людях хорохорился:
– Ну, что ж, задерживаются, дело непростое… Вы что, думаете, просто так подъехали и отогнали, что ли?.. Нет, так легко не бывает, ведь сами все знаете… Ну, ничего, скоро уже мы будем делить онгутские табуны…
Наконец, пасмурным ветреным полднем в главный курень прибыли тайчиутские отряды – отряды других родов разбрелись по своим куреням еще по дороге – пустые, да еще и сильно потрепанные онгутскими пограничными тысячами. Около сотни воинов в том походе погибло, вдвое больше было ранено. Так бесславно закончилась еще одна затея Таргудая.
С этого времени разом отшатнулись от тайчиутов почти все монгольские рода. Почти у всех оказались погибшие и раненые в этом походе. Рода хоронили и поминали своих воинов, проклиная беспутного Таргудая, ведущего племя неизвестно в какую пропасть, нойоны давали друг другу слово больше не слушать его, не откликаться на его зов.
Тот засел в своем курене, закрывшись, как зимний медведь, почти не показывая носа наружу. Ближние к его айлу люди рассказывали другим, мол, Таргудай запил беспробудно, да к тому же еще и взбесился от злости: в доме своем бросается на всех то с кнутом, то с ножом – со всем, что попадется под руку, и даже самые близкие сородичи боятся теперь попадаться ему на глаза.
Прошли самые сильные морозы. Задули с южных степей мягкие ветра, несли они с собой пока еще неясные, пресные, но знакомые запахи приближающейся весны. На южных склонах сопок по вершинам островками оголилась земля. Туда, к сохранившим терпкий, сытный вкус горным травам спешили отощавшие за зиму овцы.
Чуть ниже, по подтаявшему тонкому снегу между проталинами с трудом переступали ослабевшие за зиму коровы, выискивали съедобные клочья, и лишь лошадиные табуны продолжали пастись по низинному снежному покрову, огрубевшими копытами из последних сил пробивая твердую леденистую кору, добираясь до усохшей весенней ветоши.
Пастухи и табунщики с беспокойством смотрели на костистые, заострившиеся хребтины на холках, на страшно выступившие ребра на линяющих боках животных и ежедневно брызгали остатками молока и вина в сторону западного неба, прося побыстрее растопить снега и дать корма вконец оголодавшим стадам и табунам. Но боги, видно, были заняты другими заботами, некогда им было обернуть взгляды на землю – снег все так же держался, а в середине месяца бага улаан [24] выпал еще, и стали появляться тут и там на голодных пастбищах трупы животных. Начали падать сначала коровы, затем и лошади. Они лежали, не в силах подняться на ноги, клонили тяжелые головы к земле, тоскливо поводя мутными глазами, а над ними уже кружили, радостно каркая, всегда готовые к поживе степные вороны.
В главном курене тайчиутов нойоны созвали народ, пригласили лучших шаманов племени и принесли жертву девятью черными жеребцами восточным богам, посвятив западным богам такое же число белых жеребцов. Главного нойона Таргудая во все дни молебна ни разу не видели сородичи: безобразно пьяный, голый и опухший, он валялся в своей юрте на провонявших псиной и нестерпимым винным перегаром медвежьих шкурах. Изрыгая из почерневшего рта бессмысленные ругательства, споря с кем-то невидимым перед собой, он вяло грозил кулаками, бормотал непослушным языком и время от времени требовал от служанки-рабыни чашу арзы. Выпив, он ненадолго впадал в тяжелое забытье, просыпался со злобным страхом в глазах, озирался по юрте и снова требовал арзу.
В это время неподалеку от его айла бесперерывно толпился народ. Черные шаманы с заходом солнца зажигали костры, обильно мазали свои лица сажей и кровью, прыгали с бубнами в руках на перевернутых черных котлах, с пеной у рта выкрикивали в сторону далеких восточных звезд жуткие свои призывания. Всю ночь разносились над куренем истошные их крики, эхом уходили в темную степь, возносились к звездному небу. К утру они замертво валились с ног, их поднимали и на руках относили в юрты, а с первыми лучами принимались за молитвы белые шаманы, брызгали молоком и маслом огню, солнцу и синему небу…
В течение девяти суток днем и ночью молились шаманы и, наконец, вымолили пощаду у богов. Уже к концу месяца задули с дальнего юга настоящие весенние ветры, долина Онона резко наполнилась теплом, припекло солнце, и в несколько дней растаял в степи снег, стек ручейками в овраги, впитался в стылую землю. По степным урочищам, по холмам и низинам обнажилась сухая прошлогодняя трава, и выживший скот из последних сил жадно бросился поедать ее.
Как-то предзакатным вечером на Ононе, напротив куреня, гулко лопнул лед, ломаясь посередине русла сразу на несколько перестрелов в длину. И заскрежетало, загромыхало, разнесло по окрестностям треск перемалывающихся глыбин. Освободившаяся, потемневшая от мороза вода, вдруг проснувшись, зашевелилась, напряглась и могучими силами потащила горы льда на себе вниз по течению, все дальше и дальше, а сверху несло еще и еще, напирало, толкало льдины друг на друга… Всю ночь доносился до юрт шум уходящей зимы.
Тэмуджин с Сулэ в сумерках вернулись от ближних тальников у реки, привезли оттуда нарезанные ими днем прутья для корзин. Они завели возы за кожевенную юрту и решили оставить в них поклажу до утра. Тэмуджин снял со своего быка тяжелое ярмо, намотал волосяной повод на рога и отпустил пастись.
Он уже двинулся было в сторону своей юрты, когда его окликнула рабыня Хулгана, служанка Таргудая:
– Тэмуджин, иди, тебя зовет нойон!
Тэмуджин вздохнул, привычно обуздывая нахлынувшую в груди тревогу, поправил на плечах кангу и устало приблизился к ней.
– Он еще засветло спрашивал тебя, – тихо сказала служанка на его вопросительный взгляд.
– Зачем?
– Не знаю, ведь его теперь не понять…
– Сильно пьяный он? – спросил Тэмуджин, стоя у полога и внутренне готовясь к тяжелому разговору.
– Тише!.. Услышит, разозлится, – испуганно шепнула та, дрожа всем телом. – Днем он поспал, а сейчас еще выпил…
Таргудай в коричневом ягнячьем халате на голое тело, сгорбившись, сидел за столом. На столе одиноко возвышался деревянный домбо, прикрытый сверху бронзовой чашкой. При свете огня было видно, как он обрюзг и опух, но глаза его сквозь многодневную желтизну и муть смотрели на Тэмуджина осмысленно трезво. Он долго и недобро смотрел на него, словно Тэмуджин чем-то провинился перед ним, и потом осевшим, изменившимся от пьянства голосом выдавил:
– Садись…
Тэмуджин присел по правую сторону и бесстрастно смотрел на горящие перед ним в очаге куски аргала. Натруженная за день спина его болела под тяжелой кангой, но он, взяв себя в руки, держался с достоинством, прямо и гордо расправив плечи. Таргудай все так же молча смотрел на него.
– Рад, что жив остался? – наконец спросил он.
Тэмуджин от неожиданности не сразу понял, о чем он, и вопросительно взглянул на него. Тот, уставившись красными глазами, ждал ответа.