Она открыла специально приобретенный для этой поездки дорожный сундук и, чтобы убедиться, что все на месте, принялась просматривать одно отделение за другим. Достав купленную себе в Париже кружевную шаль, она с нежностью прижала ее к щеке и положила на место. Потом внимательно осмотрела подарки девочкам – фарфоровых кукол, разодетых по последней парижской моде, – и убедилась, что все целы и невредимы, затем проверила подарок родителям – бутылку «Вдовы Клико» (та тоже не разбилась и не треснула). Снова оборачивая бутылку папиросной бумагой, Констанция отругала себя за неразумность: ну для чего родителям дорогое шампанское? Что им праздновать? Она уложила бутылку рядом с куклами и закрыла сундук. Ах, но она так ничего и не купила Джорджу! За все время пребывания в Париже ей не попалось ничего подходящего, ничего, что могло бы послужить знаком любви или символом примирения, ничего такого, что могло бы быть просто стоящим сувениром. Возможно, суть была в том, что ей хотелось, чтобы Джордж об этом путешествии забыл как можно скорее.
Оставив сундук в углу, Констанция села в маленькое кресло, потянулась и выглянула в иллюминатор. Забавно, как быстро люди привыкают к путешествиям. Когда она по пути в Европу впервые пересекала Атлантический океан, она, непривычная к одиночеству, ужасно нервничала и никак не могла прийти в себя и успокоиться. Наверное, поэтому она проводила столько времени со своей попутчицей и соседкой по каюте Глэдис Пелэм.
Глэдис, ужасно стеснительная старая дева лет сорока пяти, и ее приятельницы из Сент-Луиса – целая компания почтенных матрон, вдов и старых дев – с радостью взяли Констанцию под свое крыло. Эти общительные дамы были заинтригованы тем, что молодая женщина путешествует одна.
Неожиданно для себя Констанция поведала им о своей жизни куда больше, чем когда-либо рассказывала о ней подругам в Вустере. Здесь, где она была сама по себе и никто не знал ее семью, она могла говорить свободно, и от собственных рассказов у нее едва ли ни шла кругом голова. Ее никто не прерывал – ни отец, обычно останавливающий ее неодобрительным жестом, ни муж, любивший оборвать ее рассказ и продолжить его по-своему. Дома ее считали спокойной, ответственной и несколько сдержанной (но, конечно, не скучной, как Джордж!), однако на корабле, где ей внимали чуть ли не с восхищением, она могла говорить все что угодно и представляться так, как ей заблагорассудится, – женщиной самоотверженной, преданной и даже искушенной.
Констанция объяснила дамам, что отец послал ее в Париж вернуть домой младшую сестру Фэйт, которая в прошлом году, путешествуя по Европе со своей тетушкой, просто-напросто от нее сбежала. Еще Констанция им рассказала, что Фэйт живет с художником и позирует обнаженной! Теперь же их мать всерьез заболела (кто бы не слег с такой вот дочерью?), и отец счел, что только она, Констанция, сможет уговорить Фэйт бросить сомнительную жизнь в Париже и вернуться домой. И вот она, оставив любимого мужа и трех чудных дочек, возлагает все свои силы на алтарь служения близким.
Представленная в подобной версии, ее семья наверняка показалась слушательницам почти нормальной. Разумеется, Констанция опустила все малоприятные подробности, включая тот факт, что уж кого-кого, а свою старшую сестру Фэйт, скорее всего, не станет и слушать. Они с детства были заклятыми соперницами – Констанция считала Фэйт несносной, донельзя избалованной, в то время как Фэйт считала свою сестру ханжой. В своем рассказе Констанция опустила и еще один факт – их матери было совершенно безразлично, вернется ее младшая дочь в Вустер или нет.
Их мать Лидия – женщина легко возбудимая и склонная к истерии – в свое время была пациенткой их отца. Джеральд Уотсон проводил тогда научные исследования, а Лидия оказалась среди изучаемых им пациентов; и хотя к тому времени отец уже был достаточно взрослым человеком, чтобы проявить благоразумие, он влюбился в эту красивую, хрупкую и уязвимую девушку. Коллеги Уотсона резко осудили его поведение. Но, несмотря на то что в университете Кларка на кафедре психологии разразился скандал, Джеральд после недолгого бурного ухаживания женился на Лидии. В тот же год родилась Констанция, а пять лет спустя – Фэйт. При том что Лидия была глубоко привязана к мужу, в ее сердце не нашлось и крохотного уголка для дочерей. Она не уделяла им ни капли внимания и переложила заботу о них целиком и полностью на слуг, бабушек и тетушек. Детские воспоминания девочек о матери сводились к долгому холодному молчанию, пугающим рыданиям и взрывам смеха и дикому выражению лица, сопровождавшемуся судорожными подергиваниями всего тела; а еще – к воспоминанию о том, как раза два-три отец, чтобы привести мать в чувство, бил ее по щекам. По мнению Констанции, пренебрежение матери должно было бы сблизить сестер, однако оно привело к абсолютно противоположному эффекту.
Как бы то ни было, на пути в Париж Констанция всерьез нуждалась в компании. Когда женщины не обсуждали с ней ее так называемую «миссию», они развлекались на корабле как могли: играли в шаффлборд, настольный теннис, криббедж и ходили на чаепития. В Саутгемптоне – Глэдис и ее приятельницы направлялись в Лондон – Констанция с ними простилась. Прощание сопровождалось горячими объятиями, слезами и обещаниями писать письма.
На этот же раз общение с незнакомцами представилось Констанции просто невыносимым. Она даже решилась приплатить за отдельную комнату, и когда стюард, проведя ее в каюту, обычно предназначенную для холостяков, посмотрел на нее с неодобрением, она не придала его взгляду ни малейшего значения. Мало того что потерпела неудачу ее миссия, Констанции теперь казалось, что и она сама всего лишь жалкая неудачница. При воспоминании о зажигательных беседах (а на самом деле обыкновенных сплетнях) с дамами из Миссури (честно говоря, довольно серыми особами) ей теперь казалось, что она – не говоря о том, что скучный человек, – еще и обманщица.
Скучная и заурядная. Констанция, которая когда-то считала себя красавицей, после поездки в Париж чувствовала себя старой занудой. Ей вспомнилось, что на их с Джорджем свадьбе она нечаянно подслушала, как Фэйт над ней подшучивала. «Говорят, катящийся камень мхом не обрастает, а что в таком случае происходит с лежачим? – намекая на новую фамилию Констанции, Стоун [10] , сказала она. – Не пройдет и года, как этот камушек станет вконец замшелым! А вокруг сплошное болото!» При этом воспоминании Констанция нахмурилась. Она уже восемь лет замужем, и предсказание сестры действительно сбылось.
Тем не менее свою размеренную жизнь она не поменяла бы на ту, что выбрала для себя Фэйт. Фэ, как она называла себя теперь – что, к изумлению Констанции, по-французски означало «фея» – жила в абсолютно диких условиях: без горячей воды, без водопровода и без прислуги. Каждый день ей и Мишелю с сумками и пакетами приходилось взбираться по крутой лестнице на четвертый этаж старого дома к крохотной запущенной квартирке, в которой лучшая комната – большая, с французскими окнами – была отдана Мишелю под студию.
Мало того что квартирка была маленькой и у сестры и Мишеля почти не было домашнего скарба, она была не только грязной, но в ней еще и царил полный бедлам. На полу – стопки книг и газет, на двух диванах – мятые одеяла и грязная одежда, в углу – сломанные лампы, столы завалены инструментами, цветным стеклом, бусами, бутылками вина, кофейными чашками и курительным табаком.