Никак его подбили? В кабине сильно пахло горячим маслом. Что-то залязгало и загромыхало. Мгновенно проснулась паника – враг не менее опасный, чем немцы. Ян боялся паники и всегда сражался с ней, не давая овладеть собой. Он знал: этот страх и позволял ему оставаться живым. Сейчас он качнул самолет вправо, набрал высоту, выровнял машину, прицелился и снова дал очередь. Наконец-то! Знакомый дымок над вражеским самолетом. Приятно было смотреть, как обреченный «мессер», дергаясь, понесся вниз. Летчик выпрыгнул из горящей машины. Тяжелый парашют напоминал громадного мотылька, распрямившего шелковые крылья. Превосходная цель. Ян мрачно злорадствовал. Он не торопился. Надо подлететь поближе к немецкому летчику, беспомощно болтавшемуся на своем неуклюжем парашюте.
Руководителем полетов у Яна был англичанин: полякам не настолько доверяли, чтобы поручить им руководство своей же эскадрильей. Сейчас в наушниках шлемофона звучал сердитый и испуганный голос этого англичанина. Куда, черт побери, подевался командир?! Почему молчит? Как он смеет молчать сейчас, когда летчики нуждаются в его приказах?
Ян едва прислушивался к крикам этого напыщенного и струхнувшего англичанина. Вот и немецкий парашютист. Виден как на ладони. Ян знал, что нарушает положения Женевской конвенции. Отправят ли его под трибунал? Возможно. Но двое поляков из его эскадрильи уже поступили с немецкими парашютистами подобным образом. И ничего. Это сошло им с рук. Немцы сплошь и рядом расстреливали выбрасывающихся английских парашютистов. Возможно, англичане поморщат носы и этим все закончится. Они «не одобряют». Ну и что? А как насчет массовых нарушений немцами Женевской конвенции, и не только в воздухе, но и на земле? По сведениям из Кракова, нацисты ворвались в больницу и хладнокровно расстреляли лежачих больных. Своих жертв они под дулами автоматов заставляли рыть могилы. Нацисты не щадили даже детей. Они швыряли на землю конфеты, и когда оголодавшие дети бросались подбирать сласти, нацисты смеялись и стреляли по ним. Англичане называли эти сведения слухами, однако Ян не сомневался в их правдивости.
Нацистские ублюдки получают то, что заслужили.
Ян выстрелил. Это были его последние патроны. Он знал, что глупо тратить их подобным образом, но удержаться не мог.
Он не стал убивать немецкого летчика. Ян прострелил его парашют, отчего тот сдулся. Купол превратился в тонкое серебристое лезвие. Немец, до этого болтавшийся в воздухе, стремительно полетел вниз, навстречу смерти. Его звали Гансом или Дитером. В Берлине или Мюнхене у него осталась любимая девушка. Наверное, у него есть отец и мать. Через несколько секунд их сын погибнет. Ян понимал: это жестокая смерть. Но разве не вся смерть жестока?
А что бы сказала об этом одна англичанка? Ян и сейчас мог бы представить ее лицо, и волосы, и руку, убирающую со лба прилипшие пряди. Но в полете он не позволял себе думать о ней. Неужели он сейчас хладнокровно убил этого молодого немца? У Яна сдавило горло. Больше всего он боялся услышать слова осуждения из уст этой женщины, потерявшей своего драгоценного ребенка. Он понимал, как много значил для нее тот ребенок, ее сынок. Наверное, надо было ей тогда сказать…
Совсем ненадолго, на считаные секунды, Ян позволил себе отвлечься, погрузившись в мысли.
В его руке что-то взорвалось. Отвратительно запахло брызнувшей кровью, потом еще чем-то химическим. Боже, неужели охлаждающая жидкость? Боль была мучительная, как от ожога, хотя Ян чувствовал и знал: огня нет. Самое главное – сохранить сознание ясным. Рыча от боли, он одной рукой развернул самолет. Сообщил по радио, что ранен, и только сейчас вспомнил о второй «стодевятке». Ян мысленно отругал себя за непростительную ошибку. А куда подевались бомбардировщики? Скорее всего, ушли, прорвав английский кордон, и теперь сеяли ужас на лондонских улицах.
Ян оглянулся и в зеркало увидел вторую «стодевятку». Вражеский «мессер» висел у него на хвосте и стремительно приближался. Так стремительно, что Яну казалось, он видит кабину и даже усы на лице немецкого летчика. Ян рванулся вниз, понимая всю бесполезность своего маневра. Но так он будет ближе к земле. Нужно во что бы то ни стало посадить самолет. Повреждения невелики. У королевских ВВС не столько самолетов, чтобы разбрасываться. Боль в руке не причина. Бездействие его погубит. Ян едва дышал. И вдруг увидел язык пламени, взметнувшийся над «стодевяткой». Столб черного дыма, визг умирающего мотора. Через несколько секунд «мессер» исчез.
Руководитель полета ликовал. Два сбитых «мессера». Ты молодец, Петриковски. А теперь приземляйся, если сможешь. Возвращайся, парень.
3 октября 2010 г.
Дорогой Филип!
Заблаговременно ставлю тебя в известность о своем намерении уволиться из книжного магазина «Старина и современность». У меня более чем достаточно оснований говорить, что все эти одиннадцать лет я с огромным наслаждением работала в твоем магазине. Но настала пора двигаться дальше, и я это чувствую.
С наилучшими пожеланиями, Роберта
(Письмо лежит у меня в сумочке. Завтра я вручу его Филипу.)
Наконец-то Сцена (так я называю появление Франчески в магазине) стала для покупателей событием прошлого. Сплетни улеглись, и больше об этом не говорят. Ореол блудницы и сопутствующий позор оказались недолгими, и теперь во мне снова видят прежнюю Роберту (или Ребекку?): правую руку Филипа, непременный живой атрибут магазина. Можно радоваться.
Но Филип не забыл. Он держится отстраненно и стремится избегать любых упоминаний о Сцене. Я его не виню, но очень хочу, чтобы он забыл об этой дурацкой выходке, как забыли другие. И еще хочу, чтобы он меня простил. Естественно, я в тот же день извинилась перед ним. Разогретая проглоченным бренди, я спустилась в магазин. Филип по-прежнему был в задней комнате и по-прежнему занимался инвентаризацией. Карандаш во рту, сам хмурый, волосы чуть более растрепанные, чем обычно, а щеки чуть краснее. Я остановилась в дверях. Услышав шаги, Филип повернулся ко мне.
– Филип, я хочу извиниться. Я никогда не думала… И подумать не могла, что она рискнет… но она рискнула. Я не знаю, что еще сказать. Но очень, очень прошу меня извинить.
Суть взгляда, который он на меня бросил, можно выразить одним словом: недовольство. Похоже, моих извинений он не слышал. Филип вздохнул, отвел глаза, своим характерным витиеватым почерком проставил цену на книжке. Пожалуй, более недовольных людей, чем он сейчас, я еще не видела.
– Я собираюсь перекусить. Ты меня не подменишь? Вот на этих книгах нужно проставить цену. А с тех – стереть пыль. Всю стопку, что на столе, нужно переложить на нижнюю полку. Утром мы об этом говорили. И еще: пожалуйста, займись окнами. Или попроси Софи. Спасибо.
С тех пор он со мной не разговаривает.
Теперь я стараюсь не задерживаться в «Старине и современности», а возвращаюсь домой. Какое облегчение – переступить порог своей квартиры, где меня ждет подросший котенок, подаренный Чарльзом Дирхедом. Я назвала ее (поскольку это кошка) Поршией. Рассказываю Поршии о том, как прошел мой день. Она слушает, потом просит есть. Кормлю ее, затем берусь готовить ужин себе. Чаще обхожусь хлебом с маслом, хлопьями, залитыми молоком, шоколадными батончиками и кофе. Сплю я скверно. У меня не проходит усталость. Я выгляжу, как старая мочалка. Мне жутко жаль, что все так получилось.