– Дженна, я тебе пообещала пойти. Значит, пойду. Не надо дергаться. А как насчет отца?
В ответ Дженна смеется. Смех у нее странный, полный отчаяния.
– Боже мой, Роберта, до чего же ты бываешь наивной.
Филипу она скажет, что целый день проведет с подругой, которую давно не видела. Я позвоню и скажу, что мне нездоровится. Болит голова, менструальные боли. Словом, все звучащее правдоподобно. Бедняжку Софи ожидает тяжелый день. Одна за всех. Но Дженну это не волнует. Она считает, что Софи справится. К тому же сейчас у нас нет наплыва покупателей.
Я молча слушаю, как Дженна строит планы на завтра, и вспоминаю свой прошлый день рождения. Мне тогда стукнуло тридцать четыре. Неподалеку от нашего магазина есть пекарня. Я принесла оттуда пирожные и пончики, щедро начиненные растительными сливками и красным приторным сиропом (в меню он назывался джемом). Дженна отказалась от пирожного: она-де следит за своим весом. Я пожала плечами и сказала, что в таком случае отнесу пирожное своей кошке. Моя киса обожает пирожные, особенно с дней рождения. Помню, как переменилось лицо Дженны. Она покраснела, пробормотала извинения и взяла пирожное. Конечно, мне потом было очень стыдно. Я и в мыслях не имела ее унизить. Я просто пошутила… Потом, открыв на магазинной кухне мусорный бак, я нашла там это пирожное. Дженна его едва надкусила. Тогда я поняла: Дженна привыкла к унижениям. Вряд ли у нее много подруг. С того дня я решила изменить свое отношение к ней. Я не ревнива, и мне с ней нечего делить. Постепенно она прониклась ко мне доверием, и мы стали подругами.
И теперь я просто обязана ей помочь. Разве у меня повернется язык сказать «нет»?
– Хорошая ты женщина, Роберта. – Дженна вытирает нос и грустно улыбается мне.
А мои мысли уже далеко от гостиной, дивана и Дженны. Так всегда со мной бывает в напряженные драматические моменты. Мне хочется поговорить с бабуней. Хочется расспросить ее о письме. Даже сейчас, лежа у меня в сумочке, оно продолжает нашептывать мне странные слова. Это письмо я помню почти наизусть. Мне нужно повидать бабуню, и как можно скорее. Я все равно собиралась к ней. Но могу ли я спросить ее об этом письме? Я ни в коем случае не хочу ее огорчать своими попытками проникнуть в тайны, которые она не хочет раскрывать.
Рядом сопит бледная, испуганная Дженна. Вначале я должна помочь ей.
Агата Мейбл Фишер и Нина Маргарет Малленс свалились на голову Дороти в марте 1940 года. Обе из Лондона, только-только закончившие шестинедельные курсы для работниц Женской земледельческой армии. Администрация графства наняла их на работу и направила в деревню, где жила Дороти. Девушкам требовалось жилье, а она одна занимала целый дом. То, что ей вообще позволили остаться в этом доме, Дороти считала редким везением. Альберт пошел в армию добровольцем, дабы исполнить свой долг. Так тогда говорил не он один, а все, кто пополнял ряды добровольцев. Но и Дороти, и односельчане знали: Альберт попросту сбежал от нее, оставив позади свое горе и недовольство. И потом, ему хотелось близости с женщинами. Супружеские отношения с женой полностью прекратились. Дороти была достаточно умна и проницательна, чтобы это понять. Ведь ему было всего тридцать три года. «Отпусти его», – сказала она себе. Тоски по Альберту она не ощущала.
До нее стали доходить слухи, что кое-кто из местного начальства и односельчан сомневался в ее праве остаться в деревне. По мнению этих людей, Альберту было незачем идти добровольцем. Его ценили за трудолюбие и умелые руки. Пусть бы себе дожидался официальной повестки, которая могла и не прийти. Дороти оказалась в трудном положении. В конце концов ей позволили остаться, но обязали заняться полезной для деревни работой – стиркой. Ее освободили от платы за жилье и даже пообещали скромное жалованье, за которое она должна была обстирывать всю деревню. В прачечной ей поставили кипятильный бак последней конструкции и ручную отжималку. Поговаривали даже о покупке стиральной машины. В ее саду вкопали столбы, между которыми крест-накрест натянули целые ярды сушильных веревок. Дороти только радовалась, что не завела коз. Миссис Твуми предлагала ей по весне двух очаровательных козлят. Они были милыми созданиями, но очень любили жевать выстиранное белье.
Потом появились эти девушки, Эгги и Нина. Они постоянно смеялись, по поводу и без. Были жизнерадостными и суматошными. Дороти с удовольствием обстирывала своих квартиранток. Ей даже нравилось кипятить нижнее белье Эгги, запачканное менструальной кровью, а также гигиенические салфетки. Эти салфетки Дороти нашила им в первые же дни после их приезда в деревню. Пустила на эти цели камчатную скатерть персикового цвета, которая однажды застряла в вальцах отжимальной машины и была непоправимо испорчена. Хрупкая блондинка Эгги, удивившая Дороти гладкостью кожи и серебристым смехом, очень страдала от менструальных кровотечений. Они мучили ее с беспощадной регулярностью и сопровождались болями во всем теле. Нина была ее полной противоположностью. Выше ростом, крепче телом и с низким голосом курильщицы. Ее месячные не отличались регулярностью, длились недолго и оставляли на одежде лишь редкие капли крови. Нина весело плыла по жизни с изяществом океанского лайнера. За несколько недель совместной жизни Дороти успела узнать и почти полюбить этих девочек.
Она поселила их в своей комнате. После Сидни Дороти покинула эту комнату, оставив Альберта одного ворочаться на широкой медной кровати. Для себя она выбрала комнатку, окно которой выходило на задний сад. Из окна ей было видно поле Лонг-Акр, а также далекие вязы и Лоддерстонский аэродром. Дороти вполне устраивала небольшая узкая кровать со старым матрасом. Ей нравилось лежать и писать. Читая потом написанное, Дороти удивлялась. Казалось, эти слова вывел кто-то другой.
Для своей кровати она сшила новое покрывало из всего, что нашлось под рукой. В ход пошли лоскуты и лоскутки, квадраты, треугольники и бесформенные кусочки. Покрывало получилось диковинным. В маленьком шкафу Дороти развесила свою немногочисленную одежду. Нижнее белье сложила в ящик туалетного столика, а на прикроватный столик поставила вазу с полевыми цветами. Каждый вечер, закончив дела, она уходила к себе и плотно закрывала дверь. Альберт ни разу к ней не постучался, за что она была ему только благодарна. Потом он покинул деревню. Это случилось в августе 1939 года. Он просто сбежал. Дороти толком не знала ни где он, ни чем занимается. Альберт не писал ей писем и вообще не давал о себе знать. Денег тоже не присылал. Дороти решила, что это развод, и начала свою одинокую жизнь. Она старалась обеспечивать себя всем необходимым. Сама пекла хлеб. Те несколько яиц в неделю, что несли ее куры, Дороти убирала в кладовую. Она делала новую одежду из старой и стала искусной швеей. Научилась шить на старом зингере». По словам Альберта, эта машина принадлежала его матери. В этом году Дороти засеяла огород и, как умела, обработала фруктовые деревья. Не все хорошо взошло, не все дало ожидаемые плоды, но Дороти ела так мало, что ее это ничуть не заботило. Она ела просто для поддержания сил, не ощущая никакого удовольствия от еды. Вся пища имела для нее отвратительный вкус, а жевание и глотание вызывали тошноту. Она начала ненавидеть свое тело за его худобу и странные, отталкивающие потребности, за неспособность быть нормальным женским телом и исполнять то, что ему положено. Дороти не знала, кто наградил ее испорченным телом – Бог или природа. Впрочем, она давно уже не терзалась этим вопросом.