Вслед за этим было объявлено о введении военного положения, установлен комендантский час с 9 вечера до 5 часов утра в Тегеране и 11 городах.
Итак, власть отдана военным. Что это – признак силы или слабости шаха? Скорее, второе. Это его последний шанс. Это уже не политические средства, чтобы справиться с оппозицией, это применение кулака в политическом и государственном центре монархии, в самом Тегеране.
«Либерализация» политической жизни, о которой так много разглагольствовал шах, просуществовала недолго.
На следующий день после расстрела на площади Жале в меджлисе – буря в стакане воды. Почтенные депутаты дружно критикуют все правительства: предыдущие, до него, все другие. В печати сообщения об арестах по обвинению в коррупции и подстрекательстве к беспорядкам. Ну а премьер-министр в меджлисе обвиняет опять во всем… «коммунистов». Боятся, значит, правители раскрыть правду о причинах волнений, даже забывают, что их утверждения о действиях «коммунистов» противоречат совсем недавним их же утверждениям, что коммунистического движения в Иране нет.
Кладбище Бехеште-Захра постепенно становится одним из видных мест революционных событий в Иране. Оно расположено на громадной, обнесенной кирпичным забором территории в 15 км к югу от Тегерана по дороге в город Рей (это также один из религиозных центров, там, кстати говоря, гробница отца последнего шаха – Мохаммеда Резы).
Бехеште-Захра – это громадный комплекс для захоронения с множеством распланированных дорожек, расходящихся лучами от центральной площади. Могилы у мусульман, как известно, простые – камень на голой, ровной земле. Хоронят по мусульманским обычаям быстро, как правило, до рассвета следующего дня. В самом обряде похорон много торопливости, шума, хаоса, горя, даже массовой экзальтации. Смерть – один из этапов вечного существования мусульманина, лишь момент перехода в мир иной и лучший. Если человек на земле заслужил, на том свете жизнь его будет райская. Поэтому не следует удивляться обычаю, когда по случаю смерти человека, который считается достойным, выражают родственникам не только соболезнование в связи с уходом умершего из мира сего, но и поздравления (!) с переходом в мир святых (становится «шахидом»).
Самые массовые захоронения проходили на кладбище Бехеште-Захра хотя бы потому, что оно самое большое. А затем там стали проводиться не только поминки – недельные и через сорок дней, – но и политические митинги.
Через неделю после расстрела на площади Жале на кладбище состоялись поминки, а фактически политическая демонстрация, в которой приняло участие 25–30 тысяч человек. Это было невероятное, невиданное доселе число народа – преддверие тех больших митингов на Бехеште-Захра, в которых позднее принимали участие миллион и более человек! Власти не посмели тронуть участников этих траурных демонстраций, и это было одним из показателей того, что шахский режим в растерянности от размаха движений.
…Новый министр иностранных дел Афшар Касемлю, сменивший на этом посту Халатбари, принадлежит к кругам богачей. Женат на дочери известного миллионера Никпура. Братья жены – сенатор и глава известного банка «Сепах», связанного с шахским двором. Неудивительно, что живет Афшар Касемлю почти во дворце-особняке с колоннами, высоким холлом, гостиной с картинами и каминами, конечно же, на севере Тегерана – там, где прохладней и воздух чище.
Министр пригласил советского посла к себе домой – так, поговорить, порассуждать вслух, расположить к себе, познакомиться с послом, с которым так часто встречался шах.
– Каковы причины волнений? – переспрашивает он. И отвечает: – Уже ясно выявлено расследованием: волнения организованы коммунистами.
Это говорится с полной серьезностью.
Я спрашиваю: а чем все-таки это доказывается?
Оказывается, все очень просто, аргумент «неопровержимый»: никто, дескать, в Иране не умеет хорошо организовывать демонстрации, некому это делать. Никто не умеет. Ну и, конечно, уж сплошной лепет о каких-то найденных «коммунистических инструкциях».
Становится как-то смешно от этих «объяснений».
По-иному смотрят крупные деловые люди, они знают – причины глубинные: сильное недовольство различных слоев иранского общества, в том числе и самих крупных предпринимателей, им тоже не хватает политической власти…
…Вечером в саду одного из домой на склоне Эльбурса – прием, который устроил крупнейший иранский бизнесмен. Видны мигающие внизу огоньки жемчужного огненного ковра – Тегерана. Если глянуть назад – совсем рядом высятся пики хребта. Прохладно, тихо, только говор гостей да звяканье льда в стаканах.
Из бесед становится ясным: иранские крупные промышленники, в отличие от правительства (которое они не ставят и в грош), весьма обеспокоены и принимают свои меры.
Оптимистичны настроения в отношении возможности договориться по-хорошему с вождями духовенства. Пусть они будут «консультантами» при принятии законов, следят за соблюдением «исламского права». Откровенно говорят, что аятолла Шариат-Мада склоняется к сотрудничеству с правительством. Хомейни, правда, непримирим, к нему сейчас трудно найти подходы, а ведь еще лет пять тому назад деловые круги считали вполне возможным договориться и с ним, снова напоминают, как они предлагали шаху пригласить Хомейни, советовали, как практически это сделать. Шах зря не послушался советов – отказался, фыркнув.
Промышленники не считают, что либерально-буржуазная оппозиция в лице «Национального фронта» имеет какое-либо серьезное влияние в стране. Нет современного Моссадыка. «Нацфронтовцы», правда, много и крикливо шумят. Но для шаха они – не опасность, им будет дан выход для их политических страстей: право проводить демонстрации, митинги, печататься. Это для режима не страшно.
Действия двора и лично шаха придется немного ограничить – уж слишком далеко они зашли. Сестры шаха и другие члены его семьи будут особо ограничены в своей деловой и политической активности. Они уже стали притчей во языцех. Надо будет отменить пост министра двора, слишком сильная была фигура, сильнее правительства.
Между тем в забастовках все больше начинает выдвигаться политических требований. Например, убрать сотрудников САВАК из учреждения или завода, разрешить деятельность партий, обеспечить свободу слова. Забастовки явно перерастают из чисто экономических в политические. Все более физически ощутимое воздействие на обстановку в стране они оказывают экономическим путем, но уже при политических требованиях.
О росте политической сознательности свидетельствуют забастовки в знак солидарности с работниками других заводов или учреждений. Это уже более высокая ступень политической сознательности – бастовать за законные интересы других.
Правительство по-прежнему ведет политику кнута и пряника: расстрелы на улицах и попытки уступками оппозиции сбить накал выступлений.
Обсуждается новый закон о «свободе печати». По этому поводу карикатура в газете: лежит ниц фигура с пером в руках, на ней стоит чиновник и читает закон о свободе печати. В связи с требованиями оппозиции судить коррумпированных министров помещается другой юмористический рисунок. В тюремной камере трое за столом, во главе которого пустое кресло для председательствующего. Подпись: «Давай начнем заседание, не дожидаясь прибытия премьер-министра». (Намек на предстоящий арест Ховейды?)