Я замолчал, ожидая перевода.
Молодой человек скалился, смотря мне в лицо.
Я сказал: ну что ж, переводите.
Тот вяло прошептал несколько слов по-персидски, опустив, конечно, мое объяснение о том, почему я говорю по-английски.
Мои товарищи заговорили было по-персидски, но молодой человек чуть не закричал, резко перебивая и говоря по-персидски, что это деловая официальная встреча и нужно придерживаться порядков… Он явно не смущался присутствием Хомейни, который смотрел на все это с изумлением.
Я прервал перепалку и сказал: «Хорошо, я буду говорить по-английски, только ваш перевод будут проверять мои товарищи».
Эффективность этой беседы была, конечно, невысокой. Хомейни говорил общими словами, туманными выражениями. «Переводчик» смысл моих высказываний огрублял. Обе стороны, казалось, понимали необычность ситуации и отсюда проявляли сдержанность.
При следующей встрече с Хомейни опять появился «шпион» (так мы его окрестили) с магнитофоном. Когда все уселись, я нарочито сказал по-русски, мои товарищи быстро перевели на персидский: «Разговор, ваше преосвященство, у меня к вам государственного характера, поэтому я полагаю, что всякие посторонние предметы (я показала глазами на магнитофон) излишни».
Хомейни сделал, не поднимая левую руку с колена, легкий жест ладонью в сторону, как бы отбрасывая что-то. Появился здоровенный Тавассоли. Мгновенно исчезли посторонние предметы: и магнитофон, и молодой человек в неловко надетой чалме.
Позднее я случайно встретил его (на этот раз он был в гражданском одеянии) в коридорах министерства иностранных дел, он меня не заметил. Я спросил сопровождавшего нас иранца, кто это. Этот из «личной гвардии доносчиков Язди», – последовал ответ.
Когда Хомейни беседовал один, с ним можно было, конечно в надлежащей форме, поспорить, даже пошутить. И, вспоминая встречи с ним, я убеждаюсь, что именно в таких встречах более всего проявлялась своего рода откровенность в его высказываниях. Он никогда не стремился понравиться собеседнику, говорил скорее угрюмо, без эмоциональных изменений в голосе. Но иногда прорывалась и смешинка, был и сарказм.
Хомейни воспринимал многие вещи весьма реалистически, он учитывал конкретные обстоятельства, был рассудителен. Но очень часто явно было заметно, что он находится в плену неправильной или искаженной информации, настолько примитивно сфабрикованной, что не составляло труда рассеять ее простым опровержением или логическим рассуждением о нелепости подброшенной ему кем-то и только что высказанной им информации. Так, например, в одной из бесед он говорил о недопустимости преследования мусульман в Афганистане. Говорил горячо, как бы пытаясь убедить нас.
Я ему ответил, что ни одна власть не сможет удержаться в любой стране, где большинство мусульман, если не будет учитывать в своей деятельности этого фактора. Рассказывал о нашем отношении к религии. Логическое разъяснение, правдивые примеры из истории, факты произвели на Хомейни впечатление.
Когда в разговоре тема в какой-то степени затрагивала идейные воззрения, здесь нельзя было ожидать взаимопонимания. У Хомейни не было широты взглядов и терпимости, происходящей из реальностей жизни. Внутренняя убежденность, собранность для достижения поставленной им самим перед собой цели полностью владели Хомейни. Здесь он был, как скала.
Когда беседовали утром, живость мысли была у него большой, он быстро реагировал на высказывание. Беседы вечером выдавали явную усталость, формулировки его были нечеткими, некоторые сложные вопросы он опускал. Да и нам трудно было сосредоточиться, когда за стеной ревела толпа, требуя Хомейни на обозрение. Правда, если из рупоров вдруг раздавалось: «Соблюдайте тишину! Имам ведет беседу с важными гостями!» – многотысячная толпа за стенами дома мгновенно замирала. И когда мы, кряхтя от еле раздвигавшихся ног после долгого сидения на полу на корточках, появлялись из дома имама, мы как-то физически ощущали на себе ощупывающие взгляды столпившихся людей, глядевших в упор на нас – в их представлении счастливцев.
В целом Хомейни во всех беседах, даже в тех, которые касались острых вопросов (например, об использовании территории Ирана афганскими контрреволюционерами), неизменно проводил мысль о необходимости добрых отношений с Советским Союзом. Конечно, это были слова правильные, но все-таки слова, ибо дела вокруг шли как раз в противоположном направлении. Когда его внимание обращалось на лозунги против Советского Союза, он говорил: «Это пройдет, просто таким путем наша молодежь хочет подчеркнуть свою крайнюю приверженность к полной независимости, которую мы не имели столько много веков».
Особо запомнилась встреча с Хомейни в самом конце декабря 1979 года. Встретиться надо было весьма срочно – заранее предупредить о вводе советских войск в Афганистан. Целую ночь мы потратили на то, чтобы с кем-либо связаться из секретариата Хомейни, или МИДа, или резиденции премьер-министра. Ничего нам не удалось добиться. Решили ехать в Кум так, без договоренности. Случай – редкий и выходящий из правил.
Ночью в туман, по холоду добрались до Кума, где на подступах к дому Хомейни в первых лучах рассвета у костров грелись бородатые охранники имама. Долго объясняли один через другого срочность приезда посла к имаму, необходимость с утра устроить встречу. Наши товарищи шли «по цепочке» вверх, от одного чина к другому, от одного костра к другому, а затем и в здание.
Хомейни принял нас рано утром, несмотря на столь недипломатичное вторжение, хотя и сдобренное тысячами извинений. Он был один, без соглядатаев от Язди или Готбзаде, поэтому и разговор получился относительно искренний, важный и полезный.
Хомейни поблагодарил советское руководство за то, что оно сочло необходимым заранее информировать его о таком важном шаге. Далее он сказал, что, конечно, не может одобрить ввод советских войск в Афганистан, но раз советское руководство в силу чрезвычайных обстоятельств пошло на этот шаг, то он просит передать в Москву, чтобы эти войска поскорее выполнили то, за чем они посланы, и вернулись к себе домой.
Далее Хомейни обратился с просьбой, чтобы Советский Союз не допустил принятия Советом Безопасности ООН резолюции об объявлении Ирану экономической блокады в связи с захватом персонала американского посольства в Тегеране (поскольку эта история весьма непростая) и, кроме того, чтобы Ирану было разрешено использовать территорию Советского Союза для транзита в Европу и обратно.
Я понял, что не могу ответить имаму – доложу о его просьбе в Москву, доверительность мгновенно нарушилась бы. Поэтому, зная нашу линию, я ответил Хомейни, что он может считать его просьбы исполненными. В конце беседы я дал понять, что, зная обстановку хаоса в Иране, мы рассчитываем все же на то, что против посольства и советских людей не будут предприниматься какие-либо враждебные действия в связи с тем сообщением, которое я сделал сегодня утром имаму.
Хомейни кивнул.
И действительно, в течение трех месяцев Хомейни держал слово, мы также сдержали свое обещание…