Потом бабушка таки умерла. Будто нарочно, она сотворила это, когда отец был в загранкомандировке. Я оказалась в крайне затруднительном положении. Мама относительно свекрови никогда ничего не решала. Моя младшая сестра на то и была младшей, чтобы не иметь права голоса. Я колебалась. Переживала страшно, обвиняя в инсульте своё свинское поведение, а в смерти — своё неумение правильно ухаживать за лежачей больной. Долго раздумывать было некогда. Я пошла выписывать справку о смерти у участкового врача, и не выдержала — разрыдалась. Врач этот заслуживал доверия хотя бы потому, что из всех наших врачей (а мы с бабулей и в больнице лежали, и на дому наблюдались, и в исследовательский центр один раз ездили) единственный оказался человеком: не поленился выйти в соседнюю комнату, произнося уже такое привычное: «Скоро умрёт. Ждите». Остальные доктора, хоть и сами мне говорили, что больная в сознании, не смущаясь, прямо над её постелью с деловым видом сообщали, что дело дрянь. Они не виноваты. Постоянные контакты со смертью повытягивали из них всё человеческое. Не виноваты, но всё равно сволочи. И если среди вас, этот текст сейчас читающих, есть врачи — вы уж задумайтесь над этим, сделайте одолжение… Так вот, перед этим вот участковым человеком, я не выдержала, разрыдалась, рассказала о кремировании и своих сомнениях. А он внимательно так меня осмотрел и говорит: «Да будет вам. Такая красивая девушка, и так убивается. Круги под глазами образуются, парни любить не станут. Хотите, я вас вечером на кофе приглашу?» Я его тогда за эти слова возненавидела, и себя тоже возненавидела — за бисер перед свиньями… В общем, закаменела я и сожгла покойницу. Как и обещала, без лишних сантиментов. И даже прощения сейчас просить не буду. Перед всеми прошу в этом тексте, а перед ней — не стану. Потому что я оправдание себе придумала красивое: «Она — бабуля — теперь существо высшего ранга. Вся дурь её отпала вместе с бренной оболочкой. А чистая душа — она мудрая, и понимает прекрасно, что жечь лучше, чем закапывать. И хоронящим проще, и червям голоднее». Оправдание действовало верно, но во сне подсознание вылазило наружу. Очень много лет мне снились всевозможные страшные пожары. Собственно, снятся и по сей день, но уже реже. Вчера вот приснился. Я думала — бабуля в колумбарий просит зайти. А оказывается — нет. Оказывается, предупреждали, что на втором этаже гореть будет. Вот же ж.
Мамочкин всё не приходит.
— Товарищ Мамочкин! — возмущение Волковой разгоняет мои рассуждения. Она не выдерживает и намеревается вытащить Мамочкина из комнаты собственноручно. Иду за ней. Чувствуя на себе непосильную ответственность за пожар (мои ведь сны его накаркали!), пытаюсь принимать участие в устранении последствий на полную катушку.
Объективный взгляд:
Нет, ну они все, как дети, честное слово. Суетятся, думают, что от них что-то зависит, организоваться пытаются. Лучше б делом занялись, чем на кухню бестолково всех жильцов сгонять. Бегают, не замечают, как квартира потихоньку уродуется. Вот уже и штукатурка в коридоре чернеет. А в комнатах что творится! Самое время газетами имущество от гари поукутывать, а они на Мамочкина набросились. Раз уж решили набрасываться, хоть бы в зеркало заглянули. Они же сейчас — что ведьмы. Одна в скошлатившемся халате, с бигудями в чёлке и зелёным кремом под глазами. Другая в развратных шортах и маечке легкомысленной. Обе при этом в копоти перемазанные и с глазами неврастеническими. Конечно, больной старик их испугается.
— Товарищ Мамочкин, да вы совсем спятили!
Окна мамочкинской комнаты выходят как раз в ту сторону, где полно дыма и копоти. И нечего Мамочкну в этой комнате сидеть — глаза режет. Он и сам бы рад к нам на кухню прийти, да не может встать с раскладушки. Потому что рюкзак за его спиной размером с самого Мамочкина. Напихал старик себе в рюкзак всякой помоечной гадости, а поднять не может. Сидит, отчаянно руками барахтает, и мычит от бешенства. Глаза на выкате, красный весь… Нас увидел, крестится и «Сгиньте!» кричит. Страшно даже подходить.
Но это мне страшно, а Волкова — она ничего не боится. Бросается к Мамочкину, болезненно щурясь от едкого дыма.
— Марина, что вы стоите, помогите же!
Я сначала подумала, что надо Мамочкину помочь рюкзак поднять, хотела возмутиться. А потом смотрю, нет, снимает Волкова лямки рюкзака с могучих мамочкинских плечей. А Мамочкин отмахиваться пытается.
— Да успокойтесь вы! — кричу я Мамочкину, параллельно стаскивая с него другую лямку рюкзаза, — Мы ж вам добра желаем! Пожар уже тушат, до нас огонь не дойдёт. Только дым. Не сгорит ваша помойка, не переживайте! Пойдёмте на кухню, вы ж задохнётесь здесь!
Отчаявшись стащить с плеча лямку, попросту отстёгиваю её от рюкзака. Мамочкин резко оборачивается и вдруг толкает меня в грудь. Да так, что я отлетаю в пыльный помоечный угол, по локоть вымазываю руку в чем-то слизком, ударяюсь плечом о какие-то ящики… От обиды и боли готова разнести всю эту мамочкинскую комнату на кусочки.
— Да вы что? — кричу, — Я вам помочь хотела, а вы…
Тут Волкова хватает с пола какую-то миску с водой и выливает её Мамочкину на голову, чтоб пришёл в себя. Он беспомощно моргает, но, кажется, возвращается в реальность.
— Это вы? — бубнит, — Ух… А я испужался…
— А ну на кухню идите, живо! — комнадует Волкова, — Сказали же вам, пожар отменяется, бросайте тут свои вещи. Быстро!
Мамочкин, кажется, что-то понимает и идёт к выходу. По дороге он хватает всякую мелочёвку и жадно распихивает её по карманам.
— Да бросайте вы это всё! — Волкова психует и переходит на крик.
— От сердца! — косит под вменяемого Мамочикин и делает пару коротких глотков из бутылька, — Я ж испужался ведь…
— А, — соглашаемся мы, — Лекарства берите, конечно. Взяли? Уходим!
Воля Мамочкина, он бы придумал еще пару десятков необходимых себе лекарств, лишь бы забрать любимые бутыльки. Но Волкова уже подталкивает старика к выходу. Бардак в комнате страшный, всё покрыто гарью и перевёрнуто вверх дном, дышать невозможно. Придётся потом помогать старику убирать. Жуть! Интересно — погорельцам, вроде нас, положена компенсация в лице общественных уборщиц?
Идя по коридору, Мамочкин всё время жалобно оглядывается на дверь своей комнаты.
— Мне бы ещё кое-что захватить, — почти плачет он.
— Идите спокойно, а то сейчас и это заберём! — Волкова кивает на оттопыренные карманы старого старческого пиджака. Она злится, что её довели до крика и от этого кричит ещё сильнее.
— Это от сердца! — поскорее пытается выкрутиться Мамочикин.
— Сколько ж у вас сердец! — наигранно смеётся Волкова.
Мамчкин не отвечает. Опускается на табуретку и крепко сжимает огромными кистями оба своих кармана, чтоб и впрямь не отобрали вещички. Глаза его полны губительной тоски по любимым помоечным вещам. Глядя на сумки соседей, Мамочкин болезненно вздыхает («все с вещами, а мне нельзя»). В складках его огромных отвислых щёк торчат маленькие беленькие полосочки. Кажется, Волкова облила его водой с приготовленной для жарки картошкой.