Вообще, стыдно признаться, но я всё время что-нибудь загадываю. Взрослая, вроде, барышня, а от потребности в чуде всё не избавилась… Загадываю обычно что-нибудь несущественное. Так, чтоб не слишком обидно было, если не сбудется. Типа, «выкурю сегодня на две сигареты меньше, а за это пусть Свинтус позвонит, или пусть банкир из центрального на статью доварится, или, там, пусть моего опоздания в редакцию завтра никто не заметит». Если сбывалось — я радовалась необычайно: «Чудо! Чудо действует!» Если не сбывалось — забывала про загаданное и не переживала.
Гляжу на монетку, щурюсь от вдруг навалившегося ощущения важности момента. В последний миг понимаю, что делаю, и ударная волна паники вонзается в горло. Пытаюсь остановить себя… Поздно! Жалкое тельце монетки, пулей из замедленного кино, уже летит к воде, а мои собственные губы, совершенно со мной не посоветовавшись, давно уже шепчут невесть откуда взявшееся: «Пусть! Пусть не зря всё, пусть получится! Пусть Рукопись не простой писаниной окажется, а чем-то значащим. Пусть я — не как все. Пусть не буду обречена на тщетные рыпанья, пусть выдвинусь. Окажи, Боже, милость, выдели. Надели даром. Отработаю…». Шепчу, а самой всё жутче и жутче делается. Это откуда ж во мне столько гаденького тщеславия? Замолкаю, собственным дерьмом сражённая. Вода с громким всхлипом принимает монетку. И тотчас же мир вспыхивает яркими красками и оглашается нереально-пронзительным звоном.
Не вполне владея собой, я бегу, разметая окрестную грязь.
— Эй! Стой! — тип с лысиной опускает окно джипа и окликает. Оказывается, это он меня напугал. Заехал тихонько прямо в сквер, подкрался незаметно (это в каком же я состоянии была, что подъезжающий танк не заметила?) и давай фарами светить, да сигналить.
— Что ещё? — я уже взяла себя в руки. Уже не трясусь, но раздражение скрывать не пытаюсь.
Тип выходит из машины. Подбородок дрожит, не имея смирения втянуться в морду, но и осознавая несуразность своей надменной выпяченности.
— Слушай, малыш, — тип краснеет весь вплоть до маленькой родинки на лысине и порывисто прикладывает руки ладонями к груди, — Ты это, ты извини. Не ожидал… Ну, там, не верил, что можно подойти к человеку, чтоб это, как его, чтоб помочь… Думал, ты её обобрать хотела… Времена такие, малыш, ты прости.
Улыбаюсь, чуть заметно, согласно киваю, пытаюсь всё же уйти.
— Слушай, ты это, проси, что хочешь, я теперь твой должник, — тип не отстаёт, — Нет, ну правда, я знаешь, сколько могу… Что хочешь, проси, завтра же принесут.
Вспоминаю только что произнесённую источнику просьбу, передёргиваюсь непроизвольно. «Бред это всё!» — сама себя успокаиваю.
— Ну, чего тебе хочется? — продолжает искуситель.
Вот как! Нервозность на секунду попускает. Бросаю внимательный взгляд на роскошную шубу похрапывающей в Джипе Ксеньсанны. Поплотнее запахиваю воротник своего лёгкого пальто. Улыбаюсь, уже широко, говорю:
— Бог с тобою, золотая рыбка! Твоего мне откупа не надо. Ступай себе в синее море. Только ступай, будь ласка, побыстрее, а то я от тебя и твоей КсеньСанны уже малость охренела.
Разворачиваюсь, ухожу почти счастливая. На этот раз я кажусь себе достаточно резкой.
— А меня Гена зовут, — канючит следом Золотая Рыбка, — Ну ты хоть телефончик-то оставь…
Протягиваю визитку с номером сотового. Синдром делового человека. Дабы дело спорилось, надо, чтобы о нём как можно больше дееспособных людей знали. Этот, хоть отморозок, но явно дееспособный. Интересно, чего он свою КсеньСанну из нашего городишки не заберёт?
— Марина Бесфамильная. Поэт, — читает вслух Золотая Рыбка и ошалело переспрашивает, — Это чё, шутка, да?
Не отвечая, я ухожу. Я страшно не хочу сейчас что-то объяснять.
Объективный взгляд:
Читается сложно. Нагромождение скрупулезных подробностей мешает следить за сюжетом. Плохо. Можете недосмотреть, упустить, сожалениями прохлюпать… Не расслаблять внимание! Вам ведь не сказку сказывают, а научный феномен описывают. Тут каждая мыслишка, каждый жест важен. Записывает она честно. Корёжит себя копанием, выворачивает воспоминаниями, лишь бы правду донести — не пролить. Сердцем пишет. Пишет, как в последний раз…
Ой, только не надо этих горьких усмешечек по прочтению фразы! Горевать раньше надо было, сейчас — время разбираться.
В общем, ответственно заявляю: с описанных выше событий вся эта хрень и началась. По крайней мере, предчувствие это триждыпроклятое именно тогда зародилось.
* * *
Они празднично улыбались и энергично махали ручками. Две самые дорогие в моей жизни ладошки — одна пухлая, другая посуше — раскачивались с синхронностью автомобильных дворников перед тёмным окном электрички. Маленькая мама и большая Алинка изо всех сил демонстрировали свою любовь безразличному вагону, думая, что показывают её мне. На самом деле, вцепившись в сигареты, я давно уже сбежала в тамбур. Оттуда, расцарапав в морозном покрытии стекла узенькую щёлочку — мечту педофила, я наблюдала за перроном и собственным провожанием.
Электричка, наконец, тронулась. Полоснуло предчувствием долгой разлуки. Откуда? Не в первый раз мама с Алькой провожали меня. Знали, что очень скоро, может, уже через несколько недель, нерадивая дочь и старшая сестра снова вывалится из своей безумной жизни на голову их уютному пригороду. И я вываливалась регулярно. К чему же сейчас такая тоска и /я тебя никогда не забуду/ в мыслях?
Включили свет. Внутренности этой электрички отчего-то освещались только во время пути.
— Огононьку-с?
Что за наглость?! Ненавижу, когда подходят со спины. Терпеть не могу глупые заигрывания пустых попутчиков.
Объективный взгляд:
Тусклый тамбур полусонной электрички. Странная девушка жмётся к окну. Длинное строгое пальто, намеренно детские черты лица (ясно, что это не от природы, а просто фишка у неё такая, стильно-подростковая), на голове нечто короткое, осветлённое, торчащее общипанным воробьём. Глаза расширены, зрачки, бешено прыгая, следят за чем-то, пролетающим вне электрички. Возле губ давно застыла незажженная сигарета…
Он — высокий кучерявый брюнет с открытой улыбкой и лучистым взглядом — явно озабочен её состоянием. Обращается к ней вовсе не от развязности. Из желания что-то сказать, как-то привести её в чувства. Он расшаркивается, чиркает зажигалкой. Она шарахается, как от привидения. Нехорошо щурится, зло поджимая губы. Ещё больше усугубляет этим собственную странность.
Юный мальчик, сопляк совсем, а туда же. Едешь — едь спокойно. Что к окружающим приставать? Всё равно толку от этих знакомств никакого.
— Спасибо, не надо, — уклоняюсь от его огня, достаю свою Zippo.
Не от надменности — из нежелания раздавать тщетные надежды. Отворачиваюсь.
Не люблю я уличные знакомства. Говорят: «Давайте познакомимся!» Отвечаю: «Я — Марина. Вот и познакомились. Всё? Можно расходиться?» Оказывается, что нет, расходиться нельзя, потому как хотят обычно не столько познакомиться, сколько пообщаться, а точнее — пообщаться поближе. Но мне и нынешних любовников вполне достаточно. О чём, кстати, общаться? Какие у нас могут быть точки соприкосновения? Их и у близких-то людей не так много, а у таких вот случайных — и подавно не имеется. Скрасить дорогу пустой болтовней? Так не терплю напраслину, мне и самой не скучно, в сущности… Чем мы, случайные попутчики, можем быть друг другу полезны? Опыт — строгий педагог, розгами превративший меня в полного скептика — показывает, что ничем.