— Что происходит? Катерина, ты совсем очумела? — в комнате новое действующее лицо. Мы с моделью синхронно вспыхиваем. У нас есть на то права. Обеим нам вошедший отглаженный тип с благородной осанкою — муж. Мне — бывший, ей — теперешний. Он, вероятно, отсиживался все это время в комнате с бильярдом. Я до туда пока еще не дошла.
Мы встречаемся взглядами и в мозгу у меня включается сирена. Представляю, как размахиваюсь сейчас, как швыряю ему в лицо одежду его избранницы… Он морщится, потому что металлический ремешок от брюк больно бьет по глазам. А я? Я запрыгиваю на подоконник, раскачиваюсь, хватаюсь за штору, сильно отталкиваюсь ногами от стены и лечу через всю комнату, выставив вперед свои шпильки. Врезаюсь ими в его грудь, валю с ног. Упираюсь в пузо коленом, заношу острую заколку над пульсирующей веной горла:
— Я же предупреждала, не попадайся мне на пути! Теперь придется тебя убить. — говорю спокойно, с небольшой долей сожаления.
— Ты прекрасно выглядишь, — отвечает он…
Стоп! Сирена в мозгу смолкает. Последнюю фразу он говорил уже не в моих мыслях, а наяву. И не мне, а своей нынешней пассии. Она журчит в ответ что-то невразумительное. Что-то о том, чья это заслуга. Кивает на меня. Выхожу из-за спины своей модели… Немая сцена, занавес.
— У тебя отличный вкус, — говорю с кривой усмешкою, показывая глазами на свою модель. — Пожалуй, теперь я понимаю, отчего мы расстались…
— Это не она, — отмахивается мой бывший муж. — Это Катерина, а та — Катрин! — он громок и блестящ. Он явно не в себе. Кривляется и ерничает, намеренно грассируя «р» и немного пошатываясь. Потом улыбается грустно, но очень по-доброму. Так, будто говорит о неизбежном зле, с которым давно смирился. — Вот так-то. Кто ж ходит на такие вечеринки с женами?
Я вспоминаю, сколько вечеров проторчала одна дома, прикидываю, сколько вечеринок он мог посетить за это время со всевозможными любовницами, испытываю очередной приступ брезгливости, беру тряпку и быстро-быстро, как со школьной доски, стираю свои добрые ромашки с Катерины. Она остается неприлично голой и прикрывается спереди пиджаком.
— Катерина, пойдем. Я там на очереди. Хватит страдать эксибицио… эксибициа… экс… — он никак не может вспомнить слово, и долго еще жует его, хотя все давно поняли, одели его Катерину прямо поверх драконов и передали из рук в руки… Пара уходит. Она испуганно притихла, он все еще «экс»-кает… Во мне просыпаются бесы.
Смотрю в упор на своего партнера по рисованию. Это оказывается тот парень, что пригласил меня. Тем лучше. Тем больше оснований действовать. Подхожу вплотную, не сводя глаз. Что-то вспыхивает между нами, распаленными всеми предыдущими занятиями.
— Да, Сафо, я хотел расспросить тебя… — в комнату возвращается мой бывший муж и замолкает. Присутствие того, в качестве мести которому я все это делаю, распаляет меня еще больше. Но мой партнер смущается, вдруг обнаружив, что мы не одни в комнате. Впрочем, мы и до этого были не одни — по углам тут все время сидели какие-то компании, обсуждали что-то свое, нечто пробовали… Осознание всего этого немного тормозит процесс, но мы находим выход. Не прощаясь, уходим на подоконник и торжественно задергиваем за собой шторы. Я гениальна, или Типчик все врал. Любые вещества можно победить, умеючи…»
Она сидела дома, чувствовала себя больной и строчила воспоминания о прошедшем празднике. Ей было нестерпимо стыдно. И за то, что отдалась первому встречному, и за то, что не помнит, как его зовут… И вообще ничего не помнит, кроме того, что все случилось за тюлевыми занавесками, на глазах у ее бывшего мужа с перекошенной физией глядящего на эти показные страсти…
И чем стыднее становилось Сонечке, чем более отвратительную картину рисовала ее память — «Во, дают!» — крикнул кто-то из угла комнаты, и все вокруг тут же обратились в довольных, переглядывающихся зрителей… — тем больше гордости и упрямого хвастовства обретал ее текст.
«Я сделала его! Нужно было видеть, как скукожилось его лицо, когда я начала стонать. Ох и многое же напомнили ему эти стоны…» — писала Сонечка, хотя думала: «На кой черт он там появился? Испортил же уже и мою жизнь, и меня, и представления о мире… Теперь — на этот раз не специально, а просто по инерции — испортил и представления мира обо мне. Как омерзительно…»
И таких ситуаций было довольно много. Тех самых, нечаянных, но наделяющих сразу и опытностью и недоброй славой и непониманием окружающих. Впрочем, если копнуть — такое у каждой женщины случается. Но мудрые о подобных приключениях молчат в тряпочку. Но Сонечка не хотела быть мудрой, она хотела — без комплексов. Потому и чудила, и вляпывалась, и стыдилась потом, но виду не подавала, изображая распущенность … А окружающие — и вот ужас, даже самые близкие, даже такие, как Марина Бесфамильная — верили в эту распущенность и ничего больше за ней не видели… То есть совсем не знали настоящую Сонечку…
— А подруга молодая была? — водитель сочувственно вздыхает в ответ на мой утвердительный кивок. — Болела?
Я снова киваю, потом решаю быть честной и добавляю:
— Психически. Покончила самоубийством. И такую записку оставила, что всем мало не покажется… Она всегда отличалась этой губительной самостоятельностью: нет, чтоб почитать классиков — писала все по-своему, никаких правил не придерживаясь… Посмотрела бы предсмертные записки знающих людей, переняла бы ценные традиции! Да вы на дорогу смотрите, вы ж не самоубийца, я надеюсь…
Водитель смотрел на меня с приоткрытым ртом и ужасом в глазах. Вероятно, я говорила что-то недопустимое. Почему всегда так глупо выходит. Если врешь, но придерживаешься общепринятых высказываний — о невосполнимости утраты там, или о несчастных детях-сиротах — навеваешь скуку, зато оказываешься понятым. Если говоришь правду — наживаешь врагов и слывешь небожительницей…
— Ты говори-говори — потребовал водитель. — Не боись, доедем в лучшем виде, если по дороге не уснем. Каких таких знающих людей записки, а?
— Ну не знаю… — я как-то растерялась. — В двух словах это все не расскажешь. Просто среди великих наблюдается традиция оставлять добрые, хорошие напутственные записки. И не зря. Последнее слово должно быть сказано очень осторожно, ведь оно — на века. Или написала бы, как Курт Кобейн — солист Нирваны, вы ведь знаете такую группу? — большое, искреннее письмо с объяснениями и самоанализом. «…Уже много лет я не испытывал волнения при прослушивании, а также при создании музыки, и на концертах и в процессе сочинения. Не могу передать словами, как мне стыдно за все это…» Как просто и в то же время, как много, вы не находите? И никакой агрессии, никаких упреков окружающим. Все — себе: «…Я слишком странный, угрюмый ребенок! Во мне больше нет страсти и поэтому, запомни — лучше сгореть, чем раствориться…» А заканчивается письмо наставлением о мире, любви и сострадании. «Я люблю вас! Я люблю вас!» пишет он жене с дочерью, всему миру, нам с вами… А потом берет винтовку, засовывает себе в рот и спускает курок… Вот это я понимаю — самоубийца. Умер, как Хэмингуей, и при это не дал миру повод к самосъеданию… Нет, я понимаю, конечно, что Марина — это моя подруга самубившаяся, я вам еще не говорила, как ее зовут? — болела душевным смятением, потому ничего созидательного написать не могла. Так и не писала бы. Как Башлачев из окна выбросившийся — это величайший советский рок-поэт, слышали? — или как Янка Дягилева, утопившаяся. Впрочем, о Дягилевой говорят всякое… Кое кто утверждает, что имеется предсмертная записка, другие — что Янка была поразительно жизнелюбива и наложить на себя руки не могла.