— Ох, Сонычко, не ковыряй мне сердце, — он прижал меня крепко-крепко, будто я боялась, а он охранял от страхов… — Я и сам раньше часто думал. Нормальная семья, дети… А сейчас понимаю — ну какая у меня может быть нормальная? Самое честное — не брать на себя ответственность, которую не сможешь тащить. Хоть в чем-то нужно быть честными… Чтобы заводить детей, нужно скакануть лет на десять назад и там начать все по-другому… Все заново. Да и то, уверен, скакнув, мы все равно бы жили так, как прожили…
Он много чего еще говорил, а я тихо-тихо плакала. Потому что ответ на мой самый важный вопрос уже был дан. Потому что никакого будущего с Боренькой больше не существовало. И даже если бы потом он изменил бы свое мнение — а он пытался, как только узнал, что я решилась на окончательный разрыв, стал говорить, мол «пусть будет по-моему», — все равно я не смогла бы уже забыть его первой реакции. Потому что я не вынесу, если будет «по-моему», попросту не смогу с этим жить. Мне важно, чтоб по обоюдному желанию, чтоб оба — страстно и с верою, чтобы оба — с радостью… И Боренька оказался не тем, с кем это было бы возможно.
Борька возится с пачкой салфеток из моей сумки — платок он с собой, конечно же, не носит. Дурацкий его кокаиновый насморк проявляется всегда не вовремя…
Я молча сверлю укором его лоб. До двери вагона — два метра.
— Не начинай снова! — Боренька чувствует мой взгляд и затравленно щурится. — Я не сижу, я пробую… — потом снова выдает порцию своей заученной искусственной бравады. — Э-э, да сколько там той жизни, а? Все надо успеть попробовать, мать!
Это сколько ж, интересно, раз нужно напичкать себя дрянью, чтобы решить — все, я уже попробовал?! Какая, на фиг, разница сидишь ты или не сидишь, когда у тебя от этих экспериментов над собой организм растекается и личная жизнь рушится?! Впрочем, мне-то уже какая разница?
— Я не начинаю, Боренька, я заканчиваю! — говорю по возможности спокойно. Все эмоции давно уже высказаны… — К сожалению… Начнет с тобой теперь какая-нибудь другая…
— Я простыл просто, — Борька продолжает оправдываться ставшим вдруг скрипучим и нудным голосом. — С тобой же вчера по пивку под подъездом выступали… Отмечали твое это решение… А сквозняк ведь уже осенний, ледяной.
Такой большой, а такой маленький! Так смешно, так нелепо подтасовывает собственную жизнь. Каждый раз, тусуясь с бандой на очередном беспредельном сабантуе, вдруг подвергается нападениям совести и здравого смысла. Бросает всех в самом разгаре, бежит «в студию» или ищет меня, пытается напиться, простудиться, отравиться просроченной тушенкой — что угодно, лишь бы было на что спихнуть последствия принятых на «вечерине» веществ. У Бореньки явное внутреннее противоречие — он слишком умный для прожигателя жизни, но слишком увлекающийся для умения обходить стороной бессмысленность. Он понимает это и не может ничего изменить, потому — катится, катится, катится… Он действительно не наркоман, то есть «не сидит» ни на одной гадости… Он действительно просто пробует всякое разное… Просто пробует, но делает это постоянно.
— Ты что ли, мать, всю тусню знаешь? — помню, как Боренька был ошарашен неделю назад, когда выяснил, что я знакома с массой завсегдатаев тусовочных квартирных мероприятий.
Только что, визжа и покрывая друг друга /влажными приветствиями/ мы здоровались с давним моим приятелем, в прошлом преподавателем сценарного мастерства, а ныне — именитым бизнесменом, имеющим восхваляемый во всех журналах уровень годового дохода и красавицу-жену, раскрученную до уровня известной клубной певицы…
Певица стояла рядышком — крепкая, полуобнаженная, раскосая, красивая — с добродушной насмешкой в глубоких глазах наблюдала, как мы с ее мужем друг другу радуемся.
— Это Сонечка, — представил меня Лева, наконец. — Создание отпадное, безбашенное, а, что касается сцены — весьма талантливое…
— Я знаю, — спокойно и как положено, совсем по-неземному, кивнула звезда клубной сцены. — Марина Бесфамильная снимки показывала…
— Вы знали мою Марину?! — как всегда при ее упоминании сердце застучало бешено, а в глазах потемнело на миг, то ли от жалости, то ли от любви, то ли от ярости… Сколько можно преследовать?
— И потом, у нас ведь стихи в одном сборнике выходят. Я в «Нараспашку» третья. — закончила мысль звезда.
— Так вы те самые Анечкины?! — сощурилась я, вспомнив, как Марина описывала это удивительное семейство, в которое входят одновременно сама Анечка и два ее мужа: бывший и нынешний. «Нет-нет, никакого «амур де труа», просто у Анны так жизнь сложилась. Любит одного, работает с другим, территориально живет вместе с обоими…» — объясняла Марина, каверзно похихикивая — то ли действительно не верила в возможную чистоту таких отношений, то ли просто смеялась для создания настроенья.
До чего же странно, что одним из Анечкиных оказался мой Левка… До чего же странно, что все вокруг меня так или иначе состоят в какой-то связи с Мариною…
Тут я в который раз заставила себя отречься от этих шизофренических мыслей и переключиться на действительность. Вспомнила психоделические тексты Анны, сплошь построенные на потоках ассоциаций и прониклась уважением. Выходит, отрешенность ее — не игра, не «маска» намеренная, а действительно часть натуры. Настоящая, как у Ольги Арефьевой или Жанны Агузаровой. То есть, как у человека, прибывшего из другой галактики.
– /Ты мое нежное чудо/ Сказал сегодня он ей./Твое — согласилось чудо./Обоим стало теплей/ — задумчиво процитировала меня Анна. — У вас пушистые и добрые стишки. Мягкие, как пампушки… — сказала несколько насмешливо, потом смягчила: — Но мне они нравятся.
Я собиралась было прицепиться к этому «но», уточнить, какие именно стихи она читала — далеко не все там белые-пушистые, устроить добродушный дебош, но пара уже кинулась здороваться с кем-то следующим и растворилась в пестрых гостях.
А Боренька все поражался:
— Откуда? Когда успела перезнакомиться? Ты ж не пьешь даже!
И мне так хорошо и смешно делалось от такого его мною изумления.
— И откуда ты всего этого набралась? — недоверчиво щурился Боренька. Его можно понять, он хотел показать мне новое, а оказалось… Я и сама себе противна этой многоопытностью.
— Очень давно живу, и всегда живу здесь, — улыбалась я. — А значит, все возможные мании испытывала на собственной шкуре. И пила тогда, и употребляла все подряд и много чего еще нехорошего делала… А потом одной ногой на том свете побывала и поняла кой-чего… С тех пор наблюдаю, не участвуя…
Боренька внимательно слушал, и я почти физически ощущала, как исходят от него волны восхищения.
— И ширялась даже?! — в восторге спрашивал, забыв о своей мнимой суровости и наигранной сдержанности. — Я — нет. Никогда! Таблетки, порошок, трава — другое дело… На них не подсядешь… Нет, ну надо же! И со всего разом соскочила? Маялась?
«Маяться — вот мой глагол!» — писала незадолго до смерти Марина Цветаева, а другая Марина, та самая, Бесфамильная — тоже самоубийца и поэтесса, но моя современница — все себя с этой Цветаевой сравнивала и всегда меня про нее просвещала. «Мается, мается, жизнь не получается» — пел Гребенщиков, и тут уж мне объяснять ничего не надо было, тут уж и так ясно было — поет про меня, хотя и сам, конечно, о том не догадывается.