— И ты тоже? — я не смогла удержаться от улыбки. — Каждый хочет считать себя причастным, пусть даже путем виновности…
— Не выдумывай, — Артур отмахнулся, потом снова занялся мною. — Но как ты точно прочувствовала ее аргументацию — стать великой. Это болезнь. Кто-то в угоду ей жжет библиотеки, кто-то — вешается… С точки зрения анатомии текста, повесть, где ты высказала бы свои первоначальные суждения о Марине была бы куда совершеннее… Может напишешь? Но не им. Для себя. Писать для себя это очень стильно. Куда ярче всех нынешних писательских проектов…
— Сейчас я уже боюсь. И писать, и, тем более, писать на такую тему. Не чувствую себя вправе судить о Марине… Ведь пыталась же. А оказалось — все ложь. Так зачем еще раз пробовать…
— У-у-у, — протянул Артур задумчиво. — Это ж надо как в тебя эта ситуация въелась. Покорежила. Развила страхи и болезненные комплексы…
И вот с тех пор все, что я говорила, он объяснял этими самыми «комплексами». Честно говоря, ничего приятного я от такого подхода не испытывала. Лучше уж вообще ничего бы ему не рассказывала.
— Знаешь, — Артур внезапно кардинально меняет тему. — Ты не расстраивайся. Действителнь плохо, что твоя книга — ложь. Но ты забудь об этом, и все. Я излечу тебя. Доверься мне. — все это он говорит, не как-нибудь, а по дороге в спальню. Несёт меня на руках, причитая свои несуразности. Ничего себе переходики! Впрочем, возражать против такого поворота событий не намерена.
— Запомни, все важные планы мужчина и женщина должны обсуждать в постели. Это и уютней, и правильнее! — заявляет Артур, откидывая покрывало.
— И что же важного, нам с тобой предстоит решить сейчас? — принимаю его игру, загадочно улыбаюсь.
— Через три недели я уезжаю обратно. Я ведь здесь нечто вроде командировочного. Ты поедешь со мной. Это важно и правильно. Тебе нужно сменить страну. Это хорошая встряска. Ты поедешь со мной.
Неожиданно для самой себя резко отстраняюсь, гляжу перепугано. Да что ж он издевается-то?! Шутят ли такими вещами? Разве ж можно так?
Глаза Артура горят огнем одержимости. Пальцы теребят застежки, дыхание учащается.
— Ты поедешь со мной?
Похоже, он не ведает, что говорит. Похоже, это у него такая часть прелюдии.
— Ты поедешь со мной?
Мне так хочется, чтоб все было хорошо. Мне так приятно играть в чистые чувства и безграничное счастие…
— Ты поедешь со мной?
— Да! Навсегда! И сейчас, и через десять дней, и через сто лет!!! Да, да, да… — последние всхлипы касаются уже совсем другого вопроса.
* * *
«Лучше бы чем положено — куда надо тыкал, а не носом в промахи! Не возлюбленный — а педагогический маньяк какой-то», — думала я об Артуре, спустя совсем немного времени. Почти ежевечернее общение сроднило нас до той степени близости, когда имеешь полное право ворчать на другого и даже находишь в этом какой-то удивительный кайф.
Нет, ну ведь правда! Вся его страсть расходуется на то, чтоб научить меня осмотрительности. В понимании Артура, моя основная цель сейчас, доработать оставшееся до окончания первой части договора время, получить свой честно заработанный за первую книгу гонорар и посокрее покинуть родную страну. Для осуществления этих планов очень важно, что бы Лиличка ничего не заподозрила. Потому Артур все время воспитывает меня. Причем делает это на примере прошлых ошибок.
Неустанно Артур выспрашивает подробности написания книги, поражается моей доверчивости и явно наслаждается Лиличкиными ляпсусами… Я поначалу пережидаю, оправдываться не пытаюсь, с дискуссиями не лезу. Потом не выдерживаю — есть у Артура моего такой вот необычный талант — задевать за живое. Завожусь, интересуюсь, расспрашиваю. Трачу драгоценное время на стопятое обсуждение Лиличкиных методов. Причем, точно знаю — Артур поотвечает, повыспрашивает, выскажется, потом помолчит несколько минут, пороется в черепушке, ища, на какую б еще тему повоспитывать, ничего не найдет и поднимет на меня взгляд. Уже новый, уже совершенно особенный. Это, как знак. Это значит — пора переходить от общественного к личному. А я и вижу это, и понимаю все, но так уже предыдущим разговором распалена, что не успокоюсь, пока не довыясню… И начинаю теребить подробностями.
— То есть еще до того, как Черубина стала звездой, ты уже знал дальнейшее развитие событий? Ну, в смысле, ключевые узлы. Сделаться знаменитой, потом, когда ажиотаж немного спадет, трагически скончаться, потом, когда ажиотаж вокруг смерти тоже поутихнет, вытащить на свет некоего биографа с сенсацией…
— Именно так. Причем знал я это еще до того, как окончательно определился, кто будет Черубиной. Впрочем, нет, не знал — планировал. Разные степени уверенности. Мне просто очень повезло с Мариной, она смогла довести Черубину до нужного градуса. Она — харизматичная… Была. Только ты не думай сразу всякие гадости. Сенсацией должна была стать вовсе не смерть Маринина, а разоблачение гибели Черубины. Некий биограф — кстати, я хотел, чтоб это был парень, журналистам-мужикам больше доверяют, — должен был раскопать, что гибель Черубины была подстроена. Ну, и описать, почему. Именно из-за той истории, в которую ты поверила и которую написала в своей книге. Это повлекло бы новый всплеск интереса к Черубине, это позволило бы выпустить новый альбом, который вне зависимости от качества вещей, стал бы невероятно популярным. С таким-то пиаром, а? Марина не знала заранее о моих планах. Не верил я в ее здравомыслие. И правильно. Сорвалась с катушек, едва окончила первую часть операции и узнала о второй…
— Сорвалась с катушек или с крючка? — я даже отстраняюсь, для пущей иллюстрации своего возмущения.
— Отовсюду. Отовсюду сорвалась, и не нужно меня этим подкалывать. Имей сострадание к раскаявшемуся убийце и грешнику… Дальше ты все и сама уже знаешь. У меня, между прочим, из-за Марины начались весьма серьезные неприятности. Рыбка решил, что проект упустил прибыли. Повел себя по-свински, навесил на меня долги, к которым я не имел никакого отношения. В общем, я ушел из команды. Я — из команды, а Марина — вообще из жизни. Правда спустя год. Кстати, что было с Мариной в последний год — понятия не имею… Тоже, между прочим, интересная тема, а? Только возьмись за нее — прибью не задумываясь. Мне такие твои риски совершенно не нужны. Тихо, спокойно уезжаем и не во что больше не вмешиваемся… Не вздумай копать последний год Марины, слышишь!
— Мне не надо копать. Я и так знаю, что было. Я отправила Марину вместо себя в гастрольный тур по провинциям. Марина просилась уехать на пару месяцев из Москвы, я смогла предложить место. Но, как видишь, и это не принесло ей успокоения. Я так понимаю, вернувшись сюда, она столкнулась с серьезными сложностями… А может, не вынесла несправедливости. Черубина популярна и обожаема, поет из каждого хоть сколько-нибудь воспроизводящего музыку устройства, а она, Марина, сидит без работы и вынуждена соглашаться на сомнительные предложения аферистов вроде Рыбки и Лилички… Погоди, ты все так внятно описываешь, но напрочь упускаешь один момент. Какое место в твоей теории занимает одна из основных фигур моей версии причин самоубийства? Ну, Марина-Рина, по твоему усмотрению, кто?