«Ой, Дим, снова отвелкусь. В этот раз на современность. Тут такой сюжетик! Жаль, что ты не можешь видеть. Похлопочи, вдруг разрешать иногда смотреть наш мир. Обхохочешься.
Поднимаю глаза — в начале алеи реальное воплощение картинки с монументального плаката о гуманности нашей милиции. Такой себе ППСник — хмурый, громадный, грозный — и вдруг несет на руках мальчонку-беспризорника. Лет пять дитенку — грязный, оборванный. Из носа большая смачная сопля торчит. “Другой бы глаза отвел”, — думаю, не без патриотической гордости — “А этот — молодец! Подобрал несчастного, отнесет в детприемник или к родителям”. Тут ППСник с моей лавчокой равняется и дальше шагает. Гляжу — на руках у мальчонки наручники!!! И, видимо для полного моего обалдения, “спаситель” довольно громко шипит мальчонке, сквозь зубы:
— Посидишь в обезьяннике, сука, отучишься на нашей территории попрошайничать!
Мгновенное разбиение всех моих иллюзий. И снова патриотизм, на этот раз с привычной горечью — дома я, в родном городе, в центральном парке привычного района, — такие вот у нас тут противоречивые социальные кадры…»
— Марина, там к тебе приезжали. — не слишком желанным сюрпризом ко мне подсаживается Волкова. Уложив Стасю, она всегда выходит пройтись по нашему парку. То ли свежим воздухом дышит, то ли ищет приключения. Соседи осуждают, а я считаю, что правильно. Что ж ей, сидеть монашенкой, ждать, когда судьба очнется и распорядится мужика подать? Смешно только, что Волкова для этих прогулок у соседки снизу пекинеса каждый день одалживает. Весь парк знает, что собака чужая, и давно уже все необходимые разы выгулянная, а Волкова все равно делает вид, что выходит только ради песика.
— Слышишь? Приезжали к тебе. Те двое, что и в прошлый раз. Один лысый, другой робкий такой и черненький… Деньги привезли. Я брать отказалась, так они Масковскую в посредники определили. И представляешь, заплатили за посредничество. А нас со Стасей в свидетели взяли, ну, мол, такого-то числа, через гражданку такую-то для Марины Бесфамильной было оставлено столько-то… Странные люди. Кто они?
— Сволочи! — захлопываю ноутбук, стараясь не поддаться полному осатанению. На этот раз сама хватаюсь за телефон, как за оружие. — Ты мне, Геннадий, эти шуточки брось! Ты забери свои паршивые бумажки! Я на тебя работать отказалась. И ничем ты меня не заманишь…
— Тише, тише, Мариночка, — нотки торжества Рыбке скрыть не удается. Представляю отчетливо его улыбающуюся физиономию и светящуюся Лиличку, которая, наверняка, где-то рядом сидит, изогнувшись и подслушивает мое бешенство, возбуждаясь от напряженности ситуации. — Я тебе не аванс, а оплату принес. Ты для меня работу выполнила, я обещал заплатить…
— Ничего я для вас не выполняла! — кричу, — Не впутывайте! Козлы! — ору.
Ну и прочие там ругательства. Рыбка в конце концов не выдерживает, сам кладет трубку. Предварительно хамит, естественно.
— За козлов ответишь! — говорит.
Я пытаюсь возмутиться, что-то кинуть едкое, а потом понимаю вдруг, что говорить с ним бесполезно. И хорошо, если Рыбка просто ради того, чтоб меня унизить, этот цирк устроил, а не ради других каких-то целей, более опасных и запутанных.
Засовываю трубку в сумку, прикрываю глаза. Отключаю телефон, чтоб не названивали.
— Марина, тебе нехорошо? — Волкова сидит, бледная… Корректно делать вид, что ничего не слышала, больше не может, потому что всерьез обеспокоена моим состоянием. — Пойдем домой, а?
Киваю покладисто.
— Нехорошо, — говорю. — Только поход домой мне ничем не поможет…
«Деньги я, Дим, не взяла. Пусть что хотят, то с ними и делают. Масковская скандалить пыталась:
— Из-за каких-то копеек у меня теперь будут неприятности!
Я не ответила, ушла в свою комнату, дверь закрыла, на стук не открываю, сижу тут, забаррикадированная, пишу тебе письмо и, знаешь, переживаю очень. Сумма, переданная Рыбкой, до смешного мизерная. Услуг я ему никаких не оказывала… Не могу понять, зачем Рыбке понадобилось всю эту эпопею устраивать. Чего он добивается? На душе паршиво и никак не могу избавиться от мыслей о чьем-то постороннем присутствии. Даже, знаешь, помаду свою истоптала, для чего специально туфли с каблуками с верхней полки доставать пришлось. Да потому что какая-то странная она была. Во-первых, со своего обычного места трюмо переставленная, во вторых, немного разломанная. Может, Миша в нее подсадил гадость какую-то? Нет, я в ней ничего не нашла, но, может, у них какая-нибудь новейшая аппаратура. Невидимая… Как ты… Только в случае с тобой — это очень жаль».
* * *
«Взяла за привычку ежедневные письма. Ты доволен, Дим? Ответил бы хоть как, а то волнуюсь неведением. Вдруг и письма ты тоже не получаешь? Ответь поскорее, очень жду.
Теперь о делах. Как тебе и обещала, озаботилась работою. Пишу тебе подробный отчет, Димочка. Не потому, что такая скрупулезная, а от того, что тем саму себя систематизирую. И потом, ты гадости в ответ наговорить не можешь… А Свинтус вот, мастер на подобные проявления. Позволь, тебе пожалуюсь…
Позвонила ему только что, начала рассказывать:
— Помнишь, Цветаева уже в двадцатые годы с Маяковским как-то встретилась? Вспоминала потом об этом с улыбкою. Соседке по комнате рассказывала, мол, заходила она к нему в РОСТА. Сидел Маяковский у окна, а на каждой коленке — по девочке. Цветаеву увидел, расшвырял их, как щенков — тут Марина Ивановна показывала жестами — и подошел здороваться. Руку поцеловал. Уважительно очень отнесся, почтительно…
— Марин, ты в своем уме? Одиннадцать часов вечера! — ответил мне телефон, вместо Свинтуса. Вместо — потому что мой Свинтус такой чепухи сказать не мог! Возмутиться, что звоню в одиннадцать утра — еще куда ни шло. Но…
— Мы спим уже. Прости, нам не до Цветаевой. Если случилось что, то рассказывай…
Проглотила я его острое «мы», не поранилась. Все поняла, заулыбалась даже:
— А, ты в этом смысле! — говорю. — Извини, что помешала. Позвони, когда попустит романтика…
— Да какая романтика?! Спим мы просто. Ты напилась, что ль?
Понимаю, что Свинтус говорит шепотом. То есть реально боится кого-то разбудить.
— Нет, не напилась, — бросаю скомкано. — Хотя повод есть. Такое, в родной редакции…
— Какое? — Свинтус насторожился.
— Так я тебе с самого начала об этом рассказывала, а ты ругаться стал. Захожу в родные «Женские Факи». Ну, ты же помнишь, мы так «Женсике факты» именуем за вредаторскими спинами. Сидит в нашей редакторской какой-то тип в пиджачке и с накладной улыбкою. Перед ним молоденькие барышни дефилируют … Присмотрелась — Карпуша! Нет, не среди барышень, а тот, что в галстуке! Сидит, наш Карпик. Родной такой, только ухоженный. Ну, пошли на перекур, как водится. Я ему: «Ну ты морду разъел, дружище, ну, обуржуился…» А он так загадочно: «Положение, — говорит, — Обязывает». Оказывается, Вредактора на повышение перевели, а Нинельку на его место поставили. А Карпик теперь подбором нового штата занимается. А гурьба барышень — это не то, что я подумала, а журналистки, которые прошли собеседование. И теперь «в редакции у нас, как в раю, порхают пташки, щебечут и благоухают молодостью». Почему? Потому что в журнале теперь основной акцент на заказных статьях и журналисты нужны с хваткою. Те, которые клиентов легко найдут и вплотную займутся их сопровождением.