Казалось, время для нее остановилось. Марина оцепенела, уткнувшись лбом в холодный металл.
– Это неправда… Это неправда… – как заклинание твердила она спасительную фразу. – Нет! Надо остановить его, надо вернуть!
Алексеева бросилась в кладовую и схватила с полки первый попавшийся комплект химзащиты. Не застегивая пуговиц, она набросила его плащом на плечи, закрыла мокрое от слез лицо респиратором.
Нарушая все инструкции безопасности, бросив гермодверь незапертой и без охраны, заместитель начальника бункера бежала через подвал, одна, без оружия, не видя и не слыша ничего вокруг.
Женщина вылетела на крыльцо, задыхаясь от бега. На востоке, выше домов разливалась алая полоса рассвета. Первые лучи губительного, страшного солнца пробивались через облака, освещая остовы высоток.
На самой крыше девятиэтажки стояла маленькая человеческая фигурка. Ветер трепал полы длинной куртки и седые волосы.
Григорий Николаевич замер на краю и полной грудью вдыхал ядовитый воздух мегаполиса. А перед ним расстилалась огромная Москва, которая теперь жила новой жизнью.
Солнце поднялось выше, ослепляя, испепеляя неприспособленного к новому миру жителя подземелья.
Марина увидела, как Кошкин пошатнулся и сорвался с крыши.
Рассветный ветер нес с собой звуки пробуждающегося города. Скелеты домов выходили из сумрака в новый день, как сказочные великаны.
Алексеева прикрыла ладонью глаза.
– Прощайте. Покойтесь с миром, – горько прошептала она, отворачиваясь.
Женщина возвращалась в подземелье. Туда, где человек был хозяином. Домой.
В бункере царила тишина. Марина молча стояла на парапете, оглядывая застывших в изумлении жителей последнего пристанища.
– По решению Григория Николаевича начальником бункера становится Андрей Савельевич Паценков. Я остаюсь заместителем. Это все. Пожалуйста, расходитесь по своим делам, – наконец разорвала она тягостную, долгую паузу.
Ее голос, негромкий, неестественно спокойный, эхом отразился от стен. Алексеева торопливо повернулась и пошла прочь. Теперь на плечах заместительницы лежал тяжкий груз неженской ответственности. Жизнь бункера находилась в ее руках…
* * *
Марина пришла в себя, попыталась открыть глаза. Заплывшие, тяжелые веки никак не желали подниматься. Все тело немилосердно болело, женщина даже представить боялась, что творится под одеждой.
«Под одеждой?» – переспросила она себя.
На теле оставались только камуфляжные брюки (застегнутые, слава Богу) и высокие «берцы». Рубашки не было, равно как и поясной сумки и самого ремня.
Марина оперлась на локоть и с трудом приподнялась. Мир тотчас завертелся каруселью, разбился на разноцветные осколки. Заместитель начальника бункера бессильно уронила голову на грудь, пытаясь прийти в себя.
– А она ничего так, – раздалось откуда-то из темноты. Вспыхнул фонарь, и Алексеева увидела, что находится в нише стены, забранной решеткой. Справа и слева – грязный и потрескавшийся малиновый мрамор – отличительная черта станции Фрунзенская.
– Эй, жива? – спросил второй голос. Похоже, он принадлежал совсем молодому парню.
– Жива. Пить, – прошептала Марина. Голос не слушался. Глаза привыкали к яркому свету, головокружение и мучительная боль на миг отступили, и женщине удалось сесть.
– Не велели. Собирайся! – рявкнул тот, что постарше. В темноте их было не видно, зато сама женщина в пляшущих лучах фонаря была как на ладони.
«Сволочи! – отстраненно подумала она, закрывая ладонью глаза.
– Рубашку дайте, – попросила Алексеева.
– Не велели! – повторил мужчина.
– Падла ты, Савченко, – раздался голос из-за стены. Марина видеть собеседника не могла, но поняла, что рядом расположена такая же камера, как та, в которой находилась она. Шепелявое «с», прозвучавшее в голосе, навеяло родные и теплые воспоминания из давно минувшей юности. Женя… Любимый мужчина, которого ей больше не суждено увидеть. Канувший в небытие в Симферополе. Как там сейчас, в любимом Крыму?
– А ты помолчи, Хохол, сейчас Михалыч с этой разберется, а потом придумает, что с тобой делать. К мутантам на поверхность или в туннеле пристрелить, – бросил в ответ тот, которого назвали Савченко.
– Все равно падла, – жизнерадостно отозвались из соседней камеры. – Дай бабе воды, жалко тебе, что ли? И рубашку дай, извращенец!
– Заткнись, – велел охранник. – А то сам без жратвы останешься.
Хохол рассмеялся.
– Первый раз, что ли? Слышь, Савченко, чего говорю, дай девке попить. А ты, Митюша, что стоишь, образумил бы старшего товарища. Жлобы!
В голосе мужчины не было злости или обиды, он звучал весело, по-юношески живо. Несмотря на близкую расправу, если Марина верно поняла.
Между тем конвоиры без зазрения совести рассматривали ее в свете фонаря.
– А и правда, ничего, симпатичная. Только синяя вся. Даже бить такую жалко, она ж пока в рубашке-размахайке своей была, страшненькая такая, а фигурка, оказывается, ничего! – продолжал издеваться Савченко.
– Ничего, что я слышу? – холодно поинтересовалась Алексеева.
– Ничего, ничего, – захохотал мужчина. – Тебе полезно. А хочешь, мы тебя всем сталкерским отрядом того?
Разбитые губы Марины скривились в презрительную усмешку.
– Мутанта в реке поймайте. У него как раз двенадцать щупалец со ртами, может, на всех вас, импотентов, хватит!
– Вот молодец! – Хохол за перегородкой рассмеялся.
– Ах ты, стерва! – вскинулся Савченко.
Алексеевой перепало еще несколько ударов тяжелыми коваными ботинками, прежде чем ее выволокли под руки из клетки.
Из соседней камеры выглянул любопытный Хохол. Вгляделся в свете фонаря в лицо девушки. И узнал ее – постаревшую, избитую. Мужчина скрипнул зубами, отполз в темный угол и сел там, уткнувшись головой в колени. Ему вдруг расхотелось умирать…
Марину отправили назад в камеру ближе к вечеру. Женщина не могла идти сама, ее тащили волоком через всю станцию. Угасающий разум выхватывал детали, мелкие незначительные подробности. На станции в два ряда стояли палатки, на краю платформы горел большой костер, куда население ближе к вечеру подтягивалось с чайниками и кастрюлями. На станции пахло дымом и грязью, запах немытых тел смешивался с миазмами уборной и затхло-могильным духом грибов. Освещение, алое, давящее на зрение и на психику, было куда более тусклым, чем в родном бункере. Бегали чумазые дети. У края платформы приезжие челноки разложили свой нехитрый товар – потрепанные книги, заношенную одежду, бутылки с непонятной мутной жидкостью, видимо, с самогоном. Пакеты с коричневым порошком. «Чай, лучший чай с ВДНХ!» – зазывал торговец в грязной куртке.