Шестеро людей подвели Филиппа к большому кольцу в плите пола, и кузнец двумя ловкими ударами приковал к этому кольцу цепь на ногах Филиппа. Зацепив крюком цепь за его спиной, он взялся за какой-то рычаг. Тяжело скрипнул блок под потолком, и Филипп медленно оторвался от пола. Цепи натянулись. Филипп повис, растянутый во всю длину могучего тела. Лицо его продолжало оставаться невозмутимо спокойным.
Цепь на руках Медведева разбили, и каждый обрывок приковали к стене так, что он оказался распятым на широко растянутых руках, а ноги его только кончиками пальцев касались пола.
Кузнец подошел к креслу с шипами и начал вращать небольшое колесо сбоку. Острые шипы в сиденье, подлокотниках и спинке медленно спрятались в отверстия, как жала ос. Картымазова усадили в кресло и привязали к нему. Теперь все трое находились перед Степаном.
— Не передумали? — сощурившись, спросил он.
Никто ему не ответил.
— Тем лучше. Сейчас посмотрим, так ли вы крепки в своих убеждениях.
Он подал знак, и в комнату ввели Настеньку. Она была в рваном платье и непричесанна. Бледное исхудавшее лицо, бескровные губы, руки, связанные за спиной...
— И не стыдно тебе, Настасья, показываться в таком виде перед отцом и женихом?! Ай-ай-ай! — сокрушенно вздохнул Степан. — Они ведь могут подумать, что это мы довели тебя до такого состояния. А ведь тебе предлагали переодеться и причесаться... Но ты, видно, больше привыкла к такому виду... Подумать только, — пояснил Степан, повернувшись к Картымазову, — твоя дочь так царапалась и кусалась, что пришлось ее связать... Боюсь, она лишилась рассудка. Но это мы сейчас проверим. Развяжите ее и разденьте! Федор Лукич! — обратился Степан к Картымазову с насмешливой почтительностью. — У меня появилась прекрасная мысль. Почему бы тебе не выдать Настеньку за меня замуж? Ты даешь ей в приданое свою землю, Медведев в качестве свадебного подарка подносит нам свою, и тогда все спасены, — вам не придется подписывать присягу королю и изменять своему великому князю, которого вы все так любите...
Картымазов уже хотел что-то ответить, как вдруг за его спиной неожиданно прозвучал звонкий и решительный голос Настеньки:
— Отец! Я прошу тебя согласиться!
Все повернули головы к Настеньке, и казалось, Степан с князем были поражены этими словами не меньше Картымазова, Бартенева и Медведева.
Настеньке уже развязали руки. Она стояла, прикрывая ими дыры в платье.
Когда Степан повернулся, она медленно двинулась к нему.
— Прости, отец, прости, Филипп, и ты прости, Василий, — тихо говорила она, проходя мимо них. — Я не могу иначе...
Настенька подошла к Степану и положила руки на его грудь.
— И даже у тебя я прошу прощения, хотя ты вынудил меня сделать это.
И, внезапно выхватив из-за пояса Степана нож, она нанесла ловкий и сильный удар прямо в его сердце.
Люди князя вскрикнули от неожиданности.
Степан Ярый расхохотался.
Настенька не успела понять, что случилось, но, поступая согласно своему первоначальному решению, вскинула нож вторично, чтобы поразить себя.
Степан схватил занесенную руку, ловко вывернул и толкнул девушку двум людям, которые крепко схватили ее.
Нож со звоном упал на каменный пол.
— Какое коварство! — воскликнул Степан, поднимая нож. — И кто бы мог подумать, что в такой хрупкой девушке столько силы и решительности...
Он расстегнул кафтан, снял его и швырнул в угол.
Под кафтаном была прочная кольчуга.
— А теперь — хватит шутить! — решительно сказал он. — Либо вы подписываете бумагу, либо эта смелая девушка на ваших глазах будет подвергнута всем самым унизительным пыткам, которые могут быть применены по отношению к женщине...
И тут Картымазов, игнорируя Степана, обратился в темный угол:
— Князь, позволь мне в последний раз обнять дочь.
Возникла короткая пауза.
— Подпиши бумагу и будешь свободен вместе с ней, — вкрадчиво ответил из темноты голос Семена.
Степан подумал немного и, подойдя к Вельскому, шепнул на ухо:
— Мне кажется, стоит позволить... Он заговорил - значит, первая брешь пробита. Он попросил - значит, дрогнул... Пусть коснется дочери — это прикосновение размягчит его сердце.
— Гм-м... — промычал князь и добавил: — Только пусть ее обыщут сначала.
— Может быть, ты прикажешь и меня обыскать, князь? — насмешливо спросил Картымазов.
Князь вспыхнул, но Степан шепнул ему:
— Умерь свой гнев, не надо его дразнить. Если бы у нее было оружие, она не пользовалась бы моим... По знаку Степана Картымазова развязали. Настеньку тоже отпустили. Они молча сошлись посреди комнаты. Федор Лукич крепко обнял дочь.
— Убей меня, отец! — прошептала Настенька.
— Сейчас, — едва слышно вымолвил он и, продолжая гладить ее волосы, осторожно опустил правую руку. Настенька почувствовала, как острая игла прикоснулась к ее телу.
— Прощай, милая! — шепнул Картымазов. — Прижмись ко мне крепче. Тебе не будет больно... и прости меня...
— Прощай, Филипп, — сказала Настенька, глядя через плечо отца, и закрыла глаза.
Дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился Осташ.
— Князь! — крикнул он. — Князь! К замку приближается свита богемского принца. Его гонец требует немедленного свидания с тобой!
— О, черт! Совсем забыл! — воскликнул Вельский. — Как не вовремя!
Он быстро встал.
— Подождем, пока есть надежда, — шепнул Картымазов и отстранился от Настеньки.
— Отведите их обратно в подземелье... Степан, пойдем со мной. Вечером продолжим... — свирепо распорядился князь и стремительно вышел.
— Жаль, — сказал Степан. — Так не хочется прерывать милую беседу. Ну, ничего, — кивнул он Медведеву. — До вечера! Ждать недолго!
...Если князь Семен Вельский забыл о визите его высочества, то слуги, которым он еще позавчера отдал приказание приготовиться к приему гостя, не забыли об этом. В большом обеденном зале уже стоял накрытый стол.
Князь сообщил гонцу богемского принца, что замок Горваль ждет его высочество, и гонец поскакал передать это принцу, который был уже на расстоянии получаса пути от замка.
Князь отправился переодеваться, но его потревожил Осташ.
— Срочный гонец от Яна Кожуха Кроткого, — доложил он.
Семен вздрогнул.
— Проси быстро!
Запыленный человек Кожуха, один из четверых, отъехавших с ним, протянул князю Семену бумагу.
Князь развернул ее с таким волнением, что даже надорвал край, и пробежал глазами корявый неразборчивый почерк Кожуха: