Капитан налил воды в стакан, протянул посетительнице.
– Антонина Васильевна, успокойтесь. Оставьте мне фотографии, мы постараемся что-нибудь придумать, хорошо?
– Вы найдете Юлечку? – Она смотрела на капитана несчастными глазами. – Обещаете?
Он уже обещал сделать, что в его силах. Когда молодая и приятная женщина смотрит на тебя заплаканными глазами, ты готов пообещать многое.
– Обещаю сделать все что смогу, – твердо сказал Астахов, желая только одного: чтобы она скорее ушла – он не выносил вида женских слез. Подумав, добавил: – Даже невозможное.
Правда, он тут же пожалел о своих словах, так как девушка бросилась благодарить, даже слезы высохли. Переход от отчаяния к надежде был мгновенным.
– Спасибо! Господи, как я измучилась! Мы же вместе росли, мама умерла, когда мне было четырнадцать, а Юлечке еще и четырех не было. Папа работал днем и ночью, стал пить, переживал очень и умер, а мы остались одни. Ее хотели забрать в детдом, но папин начальник отстоял, сказал, коллектив поможет. Папа работал на радиозаводе. И бабушка, мамина мама, была еще жива. Вы себе не представляете, как нам было трудно! А сейчас… Но это ведь поможет, правда? – Она потрясла картинками из Интернета. – Это след! Это значит, что Юлечка живая… я и мысли не допускаю… не дай бог!
Она все говорила и говорила, повторялась, плакала, вытирала слезы, шмыгала носом и смотрела на капитана с ожиданием и надеждой.
Капитан угрюмо слушал…
Когда Антонина Бережная ушла, он отодвинул фотографии, сделал несколько глубоких вдохов и утер лоб носовым платком. Потом допил воду, недопитую посетительницей, прислушался к бурчанию в животе.
Идти в кафе ему перехотелось.
– Красивая? – спросил Савелий Зотов у капитана Коли Астахова, выслушав рассказ о визите сестры пропавшей девушки.
– Тебя, Савелий, это не должно волновать, ты у нас многодетный отец. Как там Леопольд, растет?
– Герман! Растет.
– Ну да, Герман. Шутка. Хотя, если честно, Леопольд мне нравится больше. Федор не звонил? Придет?
– Не звонил. – Савелий пожал плечами. Лицо у него было озабоченным.
– Когда ты его видел?
– Я ему звонил позавчера, сказал, что мы собираемся…
– И?..
– Он сказал, что очень занят и не уверен. Пишет статью.
– Ага, пишет он! – саркастически отозвался Коля. – На работу хоть ходит? Или взял академотпуск?
– Ходит, наверное. Знаешь, Коля, я хотел сказать… ты с ним помягче, ладно? У него сейчас трудный период в жизни, не дай бог такое пережить, и мы должны…
– Ты, Савелий, нежный, как старая перечница Иркина тетка! Розовые сопли и уси-пуси. С Федькой потверже надо… вообще, с мужиками. А то, понимаешь, придумал! Помягче! – Коля вытянул губы трубочкой и запищал: – Помягче, облизать, обсюсюкать, стряхнуть пыль с ушей! Да? А вот фиг вам! Ты, Савелий, все не так понимаешь. Любовь! Тьфу! Я ему с самого начала говорил, предупреждал, если она его один раз бортанула, бортанет еще раз. Кто попробовал больших денег, считай, пропал. Да и не любил он ее! И она его не любила.
– Не любил? Ты думаешь, это была ностальгия?
– Чего?
– Тоска по прошлому.
– Может, и тоска. А только не надо класть все яйца в одну корзину, понял, Савелий?
– В каком смысле? – удивился Зотов.
– В смысле, что есть дело, ну и вкалывай, пиши о смысле жизни, проводи семинары, отбивайся от незамужних аспиранток, это твое, а любовь… – Коля скривился.
– А любовь? – с недоумением повторил Савелий.
– Философия и любовь вещи несовместимые, помнишь, он сам говорил? Философу баба не нужна, ему нужна книжка. Чем зануднее, тем лучше.
– А твоя Ирочка? – спросил Савелий.
– При чем тут Ирка? Я же не философ, а наоборот… этот, как его? Который не верит!
– Агностик? – с сомнением подсказал Зотов.
– Ну!
– Но у вас же любовь!
– Ну и?..
– И любовь и работа. Ты вкалываешь и любишь Ирочку.
– А-а-а… – вздохнул Коля. – Черт его знает! Люблю – не люблю… Привычка, Савелий. Как любит говорить Федор: привычка свыше нам дана… Как там дальше?
– Замена счастию она. Это не Федор говорит, это…
– Во-во! – перебил Астахов. – А вообще ученые считают, что любовь рассчитана на два года. Два года любви до гроба, Савелий. И точка.
– А потом?
– А потом суп с домашним любимцем. Потом или привычка, или как в море корабли.
– Только два года? Неужели ты не веришь в любовь?
– До гроба? – Коля заржал. – Конечно, верю! Ах, любовь-морковь!
…Они уютно устроились на своем обычном месте, в углу бара «Тутси», откуда была видна полированная стойка, подсвеченная стенка с сосудами самых фантастических форм и расцветок, и парил в воздухе бормочущий плазменный телевизор. Или попросту плазма. Бормочущая плазма. Внутри этого великолепия, как большая и неторопливая усатая рыба, плавал бармен в бабочке, с полотенцем через плечо, он же владелец заведения, Митрич, старинный друг всей троицы. Время от времени он смотрел на входную дверь, потом переводил печальный взгляд на Колю и Савелия. Федора Алексеева все не было, и Митрич уже сомневался, увидит ли он в обозримом будущем любимого клиента. Он сгорал от любопытства, что же там у него произошло, пытаясь выяснить обиняками, но Савелий только скорбно качал головой, как на похоронах, ей-богу, а капитан Астахов бурчал что-то насчет «горя от ума» и любовной дури, которая выходит боком, но никогда никого не учит.
А Федора все не было. Савелий вытащил мобильный телефон, положил на стол. Митрич, рассмотрев из-за стойки телефон, встрепенулся и, выбравшись наружу, поспешил к их столику.
– Что, придет? – спросил он с надеждой.
– Придет, Митрич, не рохай, – успокоил бармена Коля. – Ты что, усы завел? – Астахов присмотрелся к жидким светлым усикам Митрича – такие в народе называют «сопливчиками». – Я и не заметил.
– Да так как-то… – смутился Митрич и махнул рукой.
– Может, влюбился? Ты смотри, Митрич, осторожнее, это дело опасное. Знаешь, какой сейчас прекрасный пол? Акулы!
– Да ладно тебе! Ой! – вдруг вскрикнул Митрич. – Федя!
На пороге зала появился Федор Алексеев в своей знаменитой черной широкополой шляпе, белом до пят плаще, с шеей, обмотанной полосатым черно-зеленым шарфом, он обводил знакомый интерьер взглядом путешественника, вернувшегося из дальних странствий.
– Федечка! – вскочил Савелий. – Пришел! А мы уже заждались!
Федор снял шляпу и поклонился…