Неделю назад раздался телефонный звонок. «Узнаешь?» – спросил мой одноклассник, с которым мы не виделись лет десять. Он ездил на Радуницу в нашу выселенную деревню, видел земляков, решил вот позвонить.
Медленно, с годами, я учился избегать этих воспоминаний. Сны, правда, брали свое, иногда вспыхивая пронзительно и ярко. После них я немел на несколько дней. И делал все, что не следовало: пересматривал фотографии, гулял с детьми по заросшим берегам речки, которая протекала за домом. Она напоминала деревенскую речушку, на берегу которой я вырос. Дети расспрашивали о моем детстве, чувствуя, что мне хочется вспоминать. Они были уверены, что скоро мы поедем в мою деревню.
Одноклассник расспросил о жизни, перечисляя ее составляющие – семья, квартира, машина. «А дача?» – спросил он. Дачи не было. Опять вспомнили деревню, в которую нельзя отвезти детей на лето.
– А помнишь Сергея? – оживился голос в трубке. – Он живет в нашей деревне. Приехал и стал жить в отцовском доме. Ремонт сделал. Когда я ему сказал – мол, хорошую себе устроил дачу, – он чуть в драку не полез. Повторял, как сумасшедший: не дача, а дом. Ты слышишь?
Я кивал, забыв о том, что мы говорим по телефону.
Прошла неделя. Почему я вдруг поехал? Вопреки – это слово не только странно звучит. Странно его утверждающее значение. Я поехал вопреки уговорам жены, вопреки своему же давно устоявшемуся решению никогда туда не возвращаться. Самое страшное для меня – когда я одновременно не вижу смысла в совершенно противоположных, обратных друг другу, вещах. Налево пойдешь, направо пойдешь… Одинаково бессмысленно.
Вот и сейчас, одурманенный выбором ехать – не ехать, я не выдержал внутренней пустоты. Я уже сравнивал эту пустоту с радиацией: как невидимая радиация вытеснила жизнь из моей деревни, так эта пустота вытеснила из меня самоощущение. И я взорвался протестом. Ах ты умник, говорил я себе, как все понял – домой возврата нет. Особенно сейчас. Ну так получай – вопреки…
Какой пустынной была дорога. Приглашение в бесконечность. От зноя, висевшего над асфальтом, появлялся у горизонта зеркальный мираж – редкие встречные машины будто опускались с неба. Я любил ездить один. Замкнутый мир машины не нарушался даже ветром, рвущимся в открытое окно, взгляд становился скоростью – лучший отдых после застоявшейся комнатной жизни. Сам себе хозяин, усмехался я навстречу летящей дороге.
Я решил больше не останавливаться. В движении забываешь о выборе. Он начинает мучить с потерей скорости.
Когда у меня бессонница, я стараюсь представить дорогу. И не получается увидеть ее безжизненной – краем глаза заметишь то собаку, которая шарахнется с обочины, то бабу с ведрами у колодца. Память заполняет пространство.
Сейчас, наяву, я видел царство запустения. Люди уступили жизнь времени. Время здесь хозяйничало, как эпидемия. Дома, заборы не обновлялись, безразличие к будущему сковало все в таком тяжелом покое, что, казалось, могло погасить и мой взгляд – быстрый взгляд проезжающего мимо человека.
Чистилище – вдруг подошло ко всему виденному слово. Время подвело эту жизнь к пределу, когда все прежние усилия замерли в ожидании последнего решения.
На обочине стоял человек с поднятой рукой. Я остановился. Он назвал деревню, которая была где-то впереди. Куда, по каким делам он мог ехать? И если б я спросил, ответил бы он? Мы не перекинулись ни единым словом – даже о погоде.
Когда он вышел, я увидел у дома напротив играющих детей. И встрепенулся от воспоминания: мой маленький сын в сутолоке магазина цеплялся за меня рукой, боясь потеряться. Мои руки были заняты покупками, я чувствовал, как боится сын, что нас разъединят в людской толчее. Сейчас мне было стыдно – почему я не бросил покупки, не ухватился за руку сына, чтобы быстрее погасить его тревогу?
Я смотрел на этих детей, которые оглянулись, оторвавшись от игры, на своего отца – что это, мираж? Почему здесь дети? Везде жизнь?
Так бы и ехать, думал я, так бы и ехать всю жизнь. Не думать о причинах и следствиях, а находиться в движении – так оно напоминает неосознанные мечтания о счастье. Как-то мой отец, уже после выселения из деревни, рассказывал мне о своей поездке в далекий город. Я понял, что он впервые за последние годы успокоился дорогой, перемещением в пространстве. Человек, сорванный с насиженного места, из своего дома, смог забыться только в движении. Я представил своих земляков, сидящих в машинах, в поездах, глядящих на проносящиеся проселки, – страшная получилась картина.
Оказывается, и думать нельзя в дороге. Можно только смотреть, созерцать – этим дорога и напоминает счастливое состояние прежней привычной жизни, когда все было на своих местах. Дом, тропинка, забор, улица – вечный покой.
Я подъезжал. Хорошо проветрил душу, – пронеслась мысль, когда вдалеке у горизонта открылся знакомый контур леса. Показалось, что весь смысл поездки уже остался позади – хоть сейчас поворачивай обратно. Все, уже не человек, а перекати-поле, невесело подумал я о себе.
Машина уже, сбавляя скорость, катила по шоссе – центральной улице деревни. Кое-где остались уцелевшие или полуразрушенные дома, на месте остальных была пустота, окруженная деревьями. Словно прячась в машине, я стал медленно поворачивать в прилегающие улочки, объезжая знакомые провалы вечных луж, столбы на поворотах. Уже и мусор давно исчез – унесся ветром, спрятался под зарослями крапивы, лопухов. На пустой площади кружилась, как пыльный бурунчик, стайка воробьев.
Я свернул на свою улицу. Не холоден ты и не горяч, – вспомнил я слова и сам себе ответил: тепел, тепел, – словно боялся следующего, неожиданного еще чувства.
Да и что мне было ждать от себя? Тысячи раз я представлял эту минуту, тысячи раз видел сны и думал о своей опустошенности, сейчас так совпавшей по ощущению со всем видимым. Детский страх, предчувствие окружающей немоты окон, знакомых деревьев догнали меня через много лет. Уходящая улица – приснились мне в детстве слова и вот сбылись, неправильность смысла этих слов исправилась. Уходящая – вдаль? Куда? Просто ушедшая.
И вдруг я увидел этот дом. Странно, что всю дорогу я даже не вспоминал о нем. И причиной моей поездки не могло служить известие о том, что один чудак вернулся в выселенную деревню и стал в ней жить. Я просто не выдержал моих старых переживаний и попытался найти им какое-то – пусть самое простое – разрешение. Любая подробность, любое известие о моей деревне не могли изменить моего отношения к тому, что здесь произошло, что произошло со мной. Мне говорили, что земляки приезжают на Радуницу на кладбище, – я думал, что ж, так и должно быть, но это ничего не меняет. Говорили, что дома разрушают и закапывают под землю. Сказали, что вернулся Сергей, отремонтировал дом. Эти события были частностями, ничего не меняющими в общей картине. Эта картина была пустой, и эта пустота все больше заполняла меня изнутри, ее внешние осколки меня, казалось, уже не ранили.
А тут – я словно натолкнулся на встречный удар. Неожиданность его вспыхнула какой-то детской обидой. Красавец-дом смеялся распахнутыми ставнями, с покрашенных стен словно стекал вниз воздух, не прилипая к блестящим бревнам. Вот это – вызов, это – вопреки. Не моя поездка-подглядывание, а мощь какой-то непотребности, как взрыв в привычной тишине. Да, дом стоял, как застывший взрыв.