Вскоре ветер донес стоны. Девочка… Нет, молодая женщина, и ее лицо было искажено нестерпимой мукой.
Янош направил к ней коня.
– Кто это? Эй, девица, что у тебя за горе?
Вида подставила руки под моросящий дождь со снегом, и Янош увидел обожженные, обуглившиеся и сочащиеся кровью ладони.
– Боже! – воскликнул он, а потом слез с усталого коня и взял девушку за запястья. – Что случилось? Кто это сделал?!
– Графиня, – зарыдала девушка. – Я украла кусочек гусиного жира.
Янош посмотрел на бестелесную, как тень, девушку, на ее сочащиеся раны. Потом поднял голову и прищурился. На горизонте маячил высокий замок, заслоняя тусклое солнце. Лошадь пронзительно заржала, и ржание эхом отдалось в воздухе.
– Нужно как-то тебе помочь, – сказал Янош. – Я отвезу тебя домой. Ты ведь из Чахтице?
– Да, – всхлипнула девушка. – В деревне живет одна женщина… Она умеет готовить целебный бальзам.
Янош сел верхом и успокоил коня. Потом схватил девушку за костлявое предплечье и закинул ее легкое тело в седло перед собой.
Лошадь рысью двинулась по дороге, унося двух седоков в сторону деревни Чахтице.
* * *
Янош ехал по грязным улицам Чахтице. Канавы по обе стороны дороги были залиты смердящими нечистотами. Какая-то женщина распахнула ставни и вылила из окна содержимое горшка.
Янош обернулся на звук и сердито прикрикнул на нее: отбросы чуть не выпачкали коня и двух седоков.
Женщина скрылась, испуганно захлопнула ставни.
Вида была в полуобморочном состоянии. Что-то шепча сквозь стоны, она указала на лачугу с серой соломенной крышей. Перед домом на колышках болтались связки трав и корешков, высыхая в холодном зимнем воздухе.
– Знахарка, – вскрикнула девушка. – Она поможет мне.
Янош помог ей спуститься на землю. Она повисла на нем, не в силах двинуться дальше.
Вокруг собралось несколько местных зевак.
– Помогите же ей! – крикнул Янош. – Отведите к колдунье!
– Мне не льстит, когда меня зовут колдуньей, – послышался голос, старый и суровый. – Я знахарка, целительница.
Женщина осмотрела изувеченные руки Виды и мрачно покачала головой.
– Графиня?
Девушка кивнула.
– Отведите ее внутрь. Я посмотрю, что можно сделать.
Двое мужчин перенесли девушку через порог и исчезли в доме.
– Спасибо тебе, незнакомец, – сказала знахарка.
– Янош Сильваши. Конюший в замке Батори.
– Ну, тогда да хранит тебя Бог. И не говори никому, что ты помог этой несчастной, а то не избежать тебе беды. Графиня терпеть не может, когда кто-нибудь вмешивается в ее дела.
Старуха исчезла во мраке хижины и закрыла дверь перед чужаком из Чахтицкого замка.
Чахтицкая лютеранская церковь
19 декабря 1610 года
Лютеранский священник Якуб Поникенуш положил свою Библию на грубо обтесанный стол у камина, постаравшись поместить ее подальше от чернильницы. Когда он писал проповеди, его часто охватывало лихорадочное возбуждение, и он начинал размахивать руками, словно борясь с демонами, которых всячески обличал.
Его письма королю не производили никакого эффекта. И так до прошлого воскресенья, когда в чахтицкую протестантскую церковь вошел изысканно одетый мужчина в шелках и искусно покроенном шерстяном камзоле и встал позади прихожан.
Скамьи в маленькой каменной церквушке были, как обычно, битком забиты, и сесть было некуда. И все же, увидев богато одетого незнакомца, стоявшего у крестильной купели, пастор Поникенуш заподозрил, что этот человек пришел сюда не ради молитвы.
Священник гремел со своей кафедры:
– Графиня кормится за счет нашего простодушия, она пожирает наших детей, сестер и даже молодых матерей. Доколе мы будем терпеть в ошеломленном молчании, пока эта ведьма хватает наших любимых дочерей, мучает их и сводит в преждевременную безымянную могилу?
– Вы клевещете на имя Батори, святой отец! – послышался голос незнакомца из-за спин прихожан.
Все головы, молодые и старые, повернулись к знатному господину.
– Я говорю правду! – ответил пастор Поникенуш, и его голос эхом разнесся по церкви. – И в храме Господнем именем Иисуса Христа, князя мира и милосердия, будет говориться только правда!
Деревянная кафедра задрожала. Поникенуш ощущал, как сила праведного Бога направляет его слова.
Вельможа нахмурился. Толстокожие крестьяне уставились в каменный пол, чтобы не смотреть в глаза могущественного господина.
– Я поговорю с вами после службы, – проговорил он, морща свой орлиный нос от запаха мокрой шерсти, вареной капусты и кислого пива в тесной церкви.
– Он и сам наверняка из семейства Батори, – прошипел бондарь. – И вздернет теперь нашего доброго священника за кощунство.
– Я знаю этого человека, – сказала повитуха, присвистывая сквозь промежутки меж своих немногих оставшихся зубов. – Это граф Турзо, ее родственник.
– Палатин? [46] Не иначе, он явился казнить нашего пастора.
Но священник еще сильнее выпрямился и гордо вздернул подбородок.
– Бог почитает мир истины и защищает верующих!
* * *
Граф Турзо ждал у своей кареты. Он сморщился от отвращения, глядя на выходящих из церковных дверей крестьян-прихожан.
Пожелав каждому прихожанину доброго дня, священник обратил строгий взор к графу.
– Как вы смели прерывать мою проповедь, господин!
От удивления граф Турзо разинул рот.
– Твою проповедь? Ах ты, болван! Твои слова положат конец твоей жалкой жизни.
– Бог свидетель, я говорил правду.
– Ты выбрал себе могущественного противника, – сказал граф; он бросил взгляд на кучку оборванных крестьян, наблюдавших за ними с почтительного расстояния, а потом опять посмотрел в лицо священнику. – До тебя разве не доходит?
– Я веду мою паству и противостою злу, где бы оно ни находилось. И мне нестрашны люди политики и золота. Вы явились, чтобы заточить меня в тюрьму?
– Нет, хотя, если твои утверждения окажутся ложными, тебя ждет тюрьма. Я лично прослежу за этим.
– Темницы мне не страшны, – сказал священник. – Бог знает истину, узнает ее и король.
Граф Турзо приосанился и плотно сжал губы.