– Ты вспомнила? – яростно кричал Фабьен – так, что разбудил графиню, спавшую за перегородкой в той же избе. – Что ты вспомнила? Говори? Говори, ну?!
Тогда он впервые ударил Анжель. Она рыдала безудержно, ничего не понимая, в чем провинилась... И с тех пор эти опасные сны больше не посещали ее, хвала Пресвятой Деве.
А тот... чудовище-русский... он иногда мелькал в сновидениях: широкие плечи, стремительная походка, растрепанные светло-русые волосы. Но она так и не видела отчетливо его лица, и только иногда проблескивала улыбка и сияли серые глаза... Ох, какие ласковые глаза!
Но зачем бы Фабьен и маман стали лгать Анжель? Она должна верить им! А снам верить нельзя. Вот ведь иногда мучает Анжель кошмарное видение: человек с отрубленной головой делает три шага – и выходит из глубокой тьмы на слепяще-яркий лунный свет, и воздевает руки, словно зовет кого-то на помощь, и рушится наземь – и Анжель просыпается от своего крика...
Но это было давно, еще в самом начале пути. Тогда она боялась мертвых, немного их валялось при дорогах; ну а потом, по мере того как свирепела зима и смелели русские казаки, их становилось все больше, и Анжель привыкла к торчащим из сугробов оледенелым конечностям. Тот, обезглавленный, больше не возникал в ее сновидениях. Анжель привыкла видеть кровь, раненых и умирающих; сердце ее застыло; оголодавшая плоть устала страдать; жизнь едва теплилась в ней... Потому она и смотрела неподвижными глазами в заснеженную даль, словно и не слышала за грохотом канонады одиночного пистолетного выстрела, прервавшего жизнь графа Фабьена д’Армонти и сделавшего ее вдовой.
* * *
Анжель думала, что судьбой ей предопределено застынуть в этом перепаханном ядрами сосновом лесу, но графиня наконец, тяжело поднявшись, побрела вперед, даже не глянув на мертвого сына. Анжель прикрыла тело Фабьена тремя траурно-зелеными сосновыми лапами, а потом, увязая в сугробах, пустилась догонять маман, недоумевая, куда это она так вдруг заспешила. Впрочем, алое закатное солнце уже почти сползло в мглистые тучи, так что пора было подумать о ночлеге.
Ах, как ей хотелось все время есть! Голодный озноб непрестанно сотрясал ее тело, и она дивилась графине, которая даже из своей скудной доли половину отдавала Фабьену. Анжель завидовала ему – не только из-за лишней ложки несоленой каши, ломтя мерзлого хлеба, куска плохо вываренной конины, а из-за той истинной, всепоглощающей любви, которой любила мать своего сына.
Что же сделалось с нею от страшного потрясения, если, даже не закрыв мертвому сыну глаза, она ринулась на запах дыма – костра, еды?!
Да еще и неизвестно, пустят ли их к огню. Все-таки Фабьен чего-то стоил, если мог сносно устраивать на ночлег обеих своих женщин и раздобывать им какой-никакой кусок у мародеров...
Чем ближе женщины подходили к костру, тем резче становился запах жареной конины. Анжель скрутило приступом голодной тошноты, и она едва не зарыдала, когда здоровенный кавалерист лениво поднялся и шуганул от костра графиню д’Армонти, словно приблудную собачонку. Но маман проглотила обиду молча и побрела к другому костру; Анжель, еле передвигая ноги, побрела за ней, чтобы увидеть, как она снова убралась от второго, третьего, четвертого костра...
Ну что ж. Теперь надо подождать, когда у маман кончится терпение и она решится залезть за пазуху, где пришит был объемистый кошель с золотыми монетами и драгоценностями: этот немалый запас графиня расходовала крайне бережно, ибо не хотела явиться во Францию нищенкой, он и позволил им до сих пор не умереть с голоду.
Вот графиня приблизилась к новому костру. Анжель видела, как один из сидевших у огня взял горящую ветку и близко поднес к лицу графини. Маман замахала руками, а потом повернулась в сторону Анжель, и та даже на расстоянии почувствовала на себе внимательные взгляды сидевших у костра мужчин.
– Иди сюда, Анжель! – крикнула графиня. – Да побыстрее, если хочешь, чтобы нам достался хоть кусочек!
При упоминании о еде ноги Анжель сами собой понесли ее к костру. Стоило ей подойти, как высокий плотный мужчина приблизил к ее лицу факел, но она даже не почувствовала опаляющего дыхания огня, ибо во все глаза смотрела в котелок, где пузырилось густое белое варево. Это была мука, без соли и жира, просто сваренная в воде. Вкус ее не назвал бы приятным даже умирающий с голоду, и все же Анжель сейчас не отказалась бы от нескольких ложек мучной похлебки.
Ее усадили поближе к огню, сунули в руки ложку и дали еще кусочек снаружи обгорелого, а внутри полусырого мяса. Анжель с ожесточением жевала его и в конце концов почувствовала себя почти сытой.
Графиня о чем-то переговаривалась с тем человеком, который освещал их факелом. И Анжель сквозь свое полусонное, полусытое оцепенение улавливала обрывки фраз.
– Это непомерная цена! – горячилась маман. – Ужин-то был не ахти какой!
– То-то вас, сударыня, невозможно было за уши от него оттащить! – усмехнулся мужчина.
От звука его голоса дрожь ужаса пробежала по спине Анжель. Голос был груб, неприятен, но ей не хотелось думать о неприятном, поэтому она уставилась в костер. Вот мелькнули перед нею чьи-то ласковые серые глаза – Анжель улыбнулась, вот проплыло в клубах дыма мертвое, присыпанное снегом лицо Фабьена – Анжель затрепетала, застонала во сне...
– По рукам! – вдруг громко произнес мужчина, и Анжель испуганно вскинулась. – Ты будешь получать еду каждый день, если сумеешь меня найти!
И, гробовым смехом заглушив возражения графини, он вскочил и ринулся в сторону, волоча за собою Анжель.
Ужас от того, что предстояло уйти от этого живого огня, был настолько силен, что Анжель начала упираться – слабо, но достаточно ощутимо, чтобы мужчина повернулся к ней.
Его недобрая улыбка заставила ее затрепетать, черты его чумазого лица показались ей ужасными, а взгляд маленьких темных глаз – злобным, как у зверя.
Анжель решила, что он сейчас ударит ее, но мужчина усмехнулся:
– А ведь ты права, клянусь ключами святого Петра! Почему нам нужно уходить с этого тепленького местечка? В конце концов, это я развел огонь – значит, он мой!
И он с грозным видом повернулся к трем сотоварищам.
– Ну? Чего уставились? Зря смотрите, вам ничего не перепадет.
– Ну вот, я так и знал! Московский купец! – простонал один из них и едва успел отпрянуть, когда огромный кулак придвинулся к его лицу:
– Только посмей еще раз назвать меня так, merde! [32]