– Извини, не знаю, что на меня нашло.
– Ничего страшного.
– Пожалуйста, забудь это минутное безумие.
– Ну конечно, конечно…
Она медленно поднялась и выскользнула из комнаты.
Итак, она сослалась на временное помрачение рассудка, невольный и, стало быть, простительный порыв. Она не виновата. Это ее тело вышло из-под контроля. У меня было чувство, что она бросилась на меня от безысходности, как кричат караул. У одних бывают суицидальные порывы, у других – чувственные. Я вовсе не имею в виду, что переспать со мной – все равно что совершить самоубийство. Но в ее поползновении сквозило какое-то отчаяние. Женское смятение. Она была в опасном среднем возрасте. Еще не старость, но уже не молодость. В ее теле взыграло нечто посильнее заурядной неудовлетворенности. Что-то в ней переломилось после этой сцены. Вскоре она решится на такое, чего никто не ожидал.
Через некоторое время я пришел к Сильви на кухню. Она сидела на низеньком красном табурете не шевелясь. Я подошел к ней и потянул ее за руки. Мы постояли лицом к лицу и понемногу заулыбались. Я обнял ее. Наши двадцать лет дружбы можно было свести к этим товарищеским объятиям. Мы помедлили еще немного. Ну-ну, все в порядке.
Интенсивность боли: 0,5
Настроение: неприкаянное
Отправляясь обедать с Эдуаром, я забрал с собой все свои вещи. Сильви поняла, что я не вернусь. Оставаться тут я больше не мог. А куда податься, пока не знал. Впрочем, мне нравилась эта неопределенность. Не знать, где заночуешь, – в моей правильной жизни такое выпадало нечасто. Я стал кочевником в родном городе. Что ж, не беда, сниму номер в какой-нибудь гостинице. С меня все как с гуся вода. Я сам удивлялся этой полнейшей невозмутимости и лишний раз утверждался в мысли, что недуг мой психосоматической природы. Надо просто расслабиться, уладить все неурядицы – и боль пройдет.
Однако болезнь оказалась куда зловредней. Стоило мне подумать, что я иду на поправку, как поясница снова принималась ныть. Тело не позволяло забыть о себе, шептало: “Нет, еще не все”. Спина терзала меня, как совесть – Раскольникова. Я должен претерпеть свой недуг – смысл этого выражения становился мне совершенно ясен. Надо просто покорно ждать счастливого часа. Но всякий раз, когда боль возвращалась, я все больше и больше падал духом. Что может быть хуже рецидива (само словечко чего стоит!), нового приступа, когда ты уже думал, что выкарабкался. Я опустился на скамейку, и моя давешняя безмятежность растворилась, как незнакомец в толпе. Недолго же я блаженствовал. Меня швыряло из крайности в крайность. Как все слабые люди, я был подвержен циклотимии – скачкам настроения в зависимости от физического состояния. Мало-помалу мной завладели черные думы. Только что я упивался своей удалью (не знаю, где преклонить голову, – подумаешь, горе), и вот теперь в голове завертелся целый сонм вопросов. Чем заняться? Как зарабатывать на жизнь? Не ждет ли меня инвалидное кресло? Вдруг я заприметил неподалеку бомжа – словно живую иллюстрацию к своим тревогам. Это был мужичок лет пятидесяти… или меньше? Может даже, он не старше меня? Почем мне знать? Жизнь на улице кого хочешь состарит. Год бродяжничества на десять тянет. Как не разглядеть в этом знак? Этот мужичок – я сам. То, к чему я иду. Это ясно как день. Как я ухитрялся до сей поры закрывать глаза на то, что меня ждет? У меня ничего больше нет: ни работы, ни жены, ни денег, дети живут сами по себе и скоро совсем от меня отвернутся. Да и как не стыдиться такого отца? Отца-психопата, нытика, который никому не нужен – никто его не любит и не берет на работу! Чем больше я об этом думал, тем больше узнавал себя в том несчастном. Глаз с него не сводил. Какая-то женщина подала ему десять центов. Ну, может, не десять, отсюда не разглядеть, но явно какую-то мелочь. Толика участия, разумеется, лучше, чем ничего, но чему поможет эта капля в море. Десять центов, не больше… И в благодарность он одарил ее широкой, широченной улыбкой. Зубов почти не было, ему не на что лечиться, он скоро умрет. Вот потому-то он и улыбается женщине, бросившей ему десять центов, лебезит перед ней, как пудель на задних лапках. Я чуть не кинулся ей вслед, чтобы в свой черед поблагодарить: мне казалось, это мне подали монетку. Спасибо тебе, добрая душа, – ведь остальные люди на меня уже не смотрят и больше не посмотрят никогда.
И тут произошло нечто невероятное.
Жизнь, с ее патологической тягой к контрастам, подкинула мне новость, развеявшую в один миг зловещие фантазии. Итак, я сидел на скамейке и все глубже погружался в пучины безысходности – признаться, порядком драматизируя. Есть что-то приятное в том, чтобы пророчить себе катастрофический конец, проигрывать в мыслях наихудший сценарий. Взрослым это подчас необходимо, ведь они разучились плакать, как дети. Разучились выплакивать свои горести и сомнения. И вдруг меня вернул к реальности телефонный звонок. На экране высветилось: Одибер. Из-за утренней сцены с Сильви я совсем забыл позвонить ему. А он же говорил о чем-то срочном. Я взял трубку:
– Алло?
– Здравствуйте. Не отрываю вас?
– Нет-нет, что вы.
– Вы получили мое сообщение?
– Получил… извините… не смог перезвонить раньше… я не совсем здоров.
– Понятно. Надеюсь, вам уже легче.
– Да, спасибо. Думаю, обойдется.
– Что ж, тем лучше. Здоровье важнее всего.
– Вы совершенно правы.
– Я хотел кое-что сказать по поводу вашего увольнения.
– …
– У меня очень хорошие новости.
– О-о?
– Опустим подробности, но ваш сослуживец не станет подавать на вас в суд. И нам удалось изменить формулировку приказа – вы не будете уволены за грубое нарушение дисциплины.
– Спасибо.
– Следовательно… учитывая ваш многолетний стаж у нас на фирме, вы получите некоторую сумму, на которую сможете прожить, пока не вернетесь к работе.
– Пока не вернусь?
– Н-да, так сказать… У вас будет время оглядеться.
– Оглядеться?
– Угу… Ну что, обрадовал я вас?
– Да, очень даже… даже очень! Спасибо вам за все.
– Не стоит благодарности.
– …
– Нам будет вас не хватать, – добавил он, прежде чем повесить трубку.
Я замер с телефоном в руке. У меня все это в голове не укладывалось. Изумляло не столько то, что Одибер, как я понял, сделал все возможное, чтобы смягчить условия увольнения, сколько его радостный – да что там, – сердечный! – тон. Мне не верилось, что он мог сказать: “Нам будет вас не хватать”. Я проработал под его началом больше десяти лет, и хотя ни холодным, ни нелюбезным он не был, теплоты в нем тоже не чувствовалось. Он всегда держался со служащими на расстоянии, из бегая завязывать с кем-либо дружеские отношения. Я понимал теперь, что такова его профессиональная тактика; в жизни он совершенно другой человек. Видимо, утром, приходя на работу, он прятал свою настоящую личность в портфель. Офис – это особый мирок. Театрик со своими трюками и обманками, где каждый играет роль, положенную ему по чину. Я понял правила, когда уже вылетел из игры. Это определенно мое главное свойство: без конца отставать от действительности [23] . Моя беда в том, что я не смог постигнуть эту действительность, когда продвигался по службе, не замечая, сколько подлости клубится вокруг. Не то чтобы я не догадывался о вывихнутости этого мирка, но из-за своей неспособности натянуть личину в конечном счете не разглядел, что меня подсиживали. Никаких сожалений я не испытывал: я не пригоден к штурму карьерной лестницы. Мне не хватало дипломатичности, актерских способностей, у меня не было дара быть другим. Я постоянно чувствовал, что обречен быть самим собой и выше головы не прыгну.