– Ну, проходите. Милости просим… – мягко улыбаясь, Кульбер рассматривал гостей, дожидался, пока они пройдут калитку. Потом глубоко и с удовольствием вздохнул, поглядев на хмурые небеса, и снова сел за руль, чтобы поставить свой кабриолет в стойло.
Он был дома и нисколько никуда не спешил.
Тишина, покой, блаженная скука, почти тоска окружили Василия Василианыча, Кузьму Андреича и Давида Луарсабыча на таких понятных русскому сердцу шести сотках вокруг небольшого и не нового двухэтажного домика. Чанова первое впечатление вполне устроило, даже порадовало. Это тебе не франкфуртский супермаркет… Блюхер в гостях у Кульбера уже бывал, он чувствовал, да и вел себя спокойно и уверенно, то есть как всегда. Только Дада озирался с некоторым недоумением. А Чанов – словно вспоминая как бы с детства знакомое, но позабытое – внимательно разглядывал всевозможные горшки и старые кастрюли с землей, стоящие прямо на кочковатом газоне. Из кастрюль торчали полусонные растения. Из самого большого рос высокий и понурый бамбук. А из пузатой бочки – настоящая волосатая пальма. Южную стену дома затянул виноград, на нем еще висели кисти ягод, съежившихся до состояния изюма. Был на участке и другой виноградник, плотно оплетший столбики и решетчатую крышу беседки. Под лохматыми и еще зелеными сводами стоял дощатый стол, в точности как в Круке, и стулья, старые, посеченные дождями, напоминавшие тот двухэтажный со сломанной ногой, который объехали полчаса назад; но целые. Вдоль изгороди на участке росли довольные жизнью, хоть и неухоженные безымянные кусты и деревья, скажем, жимолость, платаны и буки. «Впрочем, кто их знает», – подумал Чанов. Он не был ботаником. Но и он, как они, был доволен. Такая Европа, подробная и милосердная, ему вполне подходила. Особенно сейчас. После последних московских месяцев… Марго с Николаем Николаевичем исчезли в доме. А Блюхер, прихватив свою сумку, прошел в беседку и стал выгружать разные вещи. В том числе здоровую бутылку водки с надписью Smirnoff, буханку черного хлеба, соленые огурцы в литровой банке, маринованные маслята, баранину для шашлыка и, наконец, гипсовый бюст Вольтера, не очень большой, в натуральную вольтеровскую величину. Василий Василианович, расположив все это на столе, пошел мыть руки, прихватив с собою спутников. Удивительное дело, но в закутке за домом, возле сарая с грубо отломанной и прислоненной к платану дверью, стоял настоящий Мойдодыр, как на картинке в старой книге детских стихов Корнея Чуковского.
– Вдруг из маминой из спальни, хромоногий и хромой, выбегает умывальник и качает головой… – декламировал Дада, моя руки с мылом.
Блюхер быстренько плеснул несколько раз в лицо и пошел к столу. А Чанов еще постоял у зиявшей черной дырой двери в сарай. Чего там только не было!.. Но если приусадебный участок Кульбера, да и весь поселок, напоминал наше Переделкино, то хлам в сарае был не нашим хламом. Это была помойка высокобюджетная, состоявшая из вещей некогда дорогих, даже фешенебельных, но совершенно уже непригодных к употреблению. То есть наших бомжей такая свалка заинтересовала бы вряд ли. Здесь было, как если бы шикарный Титаник столкнулся с айсбергом, но не потонул, а загорелся… и был потушен наспех, тяп-ляп… Громоздкий мольберт с вырванной ногой лежал на боку, перегораживая дверную дыру. «Да что у них здесь с мебелью творится?..» – думал Чанов. Шикарные обугленные чемоданы валялись в сарае как придется, некоторые были разверсты, в них ежилось пестрое тряпье с застывшими хлопьями огнетушительной пены. Несколько печатных машинок разных эпох стояли закопченной стопкой, грозившей свалиться. Треснувшая каминная доска подпирала сейф с приоткрытой дверцей, внутри сейфа угадывались обгоревшие останки ценных бумаг и даже денежных пачек; на сейфе стоял лаковый и яркий, но продранный барабан эпохи наполеоновских войн. Помятый никелированный паровой котел с трубками, краниками и манометрами заслонял темный угол сарая. Печальней всего смотрелись взрослые и детские костюмы, пальто и платья, висевшие на вешалках вдоль стен. Все это были, как говорили в СССР, фирменные вещи, но разодранные, обгоревшие, в пятнах плесени. Среди безвозвратно погибших одежек выделялись серый фрак и некогда пышное свадебное платье. Единственной совершенно готовой к жизни вещью был в сарае небольшой сварочный аппарат.
«Они погорельцы…» – подумал Чанов о хозяевах. И пошел к беседке.
Кульбер вышел на балкончик мезонина и позвал:
– Василий! Зайдите в дом!
Блюхер пошел, а Чанов и Дада остались. Они сидели за столом напротив друг друга, Дада рассматривал доски стола, поглаживая руками столешницу, чутко проводя пальцами по многочисленным ее порезам и трещинам. Чанов вспоминал мажора и фата, каким ему показался этот ныне печальный человек в первые дни знакомства, в октябре. Как сильно он переменился… Тонко прорисованная эспаньолка как заросла щетиной однажды, так уж больше ни разу не нарисовалась. Темные очочки исчезли. Продуманная прическа была острижена под машинку, и в очень густом молодом ежике волос проявилась очевидная проседь. «Он и не был фатом, – смотрел и думал Кузьма, – он только играл фата… Но вот стало не до игры…» Что-то вроде сочувствия, точнее, понимания, пришло к Чанову. Он подозревал, что Дада куда больше достоин… всего. Большего достоин, чем он, Чанов. Давид был теперь красавец мужественный… Кузьма тут же вспомнил маму, ее лицо, когда она, бог знает как давно, каждый вечер ждала всенародный сериал, мама всегда говорила – пора включать «Дата Туташхиа»… И совершенно по-особенному смотрела она в телевизор… то есть именно в лицо этого «абрага»… А тот прямо и печально смотрел с экрана на нее. Взгляд у мамы был такой… женский…
Давид был не то чтоб очень похож на героя фильма, но был таким же. Давид сидел, расправив широкие плечи, опустив глаза.
– Интересно, надолго ли мы здесь застрянем? – спросил он.
– Не знаю… – ответил Чанов. – Мне здесь пока что нравится… Спокойно…
– Скоро занятия начнутся. У меня два потока, – пояснил преподаватель Вышки.
От дома к беседке уже двигалась торжественная процессия. Ее возглавляла Марго в противоестественно пышном поварском колпаке. Она несла на вытянутых руках большое блюдо со льдом и скользкими устрицами, норовившими удрать с блюда, скатиться с него на собственных раковинах, как скатываются малыши на ледянках с зимней горки. Марго старалась этого не допустить ни в коем случае, и оттого лицо ее было не просто торжественным, а напряженным и даже свирепым. Следом шел Николай Николаевич, он нес стопку плоских тарелок, сверху на стопке лежала большая круглая доска с кусками сыра нескольких сортов. Замыкал колонну Блюхер, он тащил очень всего много. Прежде всего, огромную корзину с пакетом мелких пирожков, с тазиком вымытых овощей для салата и шашлыка, с лимонами, с бутылками вина и флаконами специй, из корзины торчали и шампуры, и зелень, и столовые приборы. На голове Василия Василиановича, как плоская шапочка академика, лежала сложенная в шестнадцать раз красная бумажная скатерть. Правой рукой он волок мешок с древесным углем… Мангала у Кульберов не было, но Блюхера это не остановило. Он быстро сложил костерок из бумажного мусора и хвороста – этого на участке было полно, разжег веселый огонь и щедро вывалил на него уголь из мешка. Пока угли разгорались, Блюхер выстрогал несколько рогатин из старой засохшей лозы. Тем временем Дада занялся мясом. Он нарезал баранину, поперчил, посолил, нежно помял ее, перемешивая, сложил в кастрюлю и полил французским Каберне, затем нарезал кольцами лук, баклажаны и помидоры, оставил их на доске, вытер руки бумажной салфеткой, швырнул ее в костер и уселся в старый шезлонг. Николай Николаевич с Марго сервировали стол, воркуя то по-английски, то по-французски. В процессе выяснилось, что Кульбер говорить на языке жены не любит.