И в то же время в нем, как невидимая река, ширилась, полнилась и рвалась неведомо куда его жизнь.
Шкунденков поднял голову и, оторвав взгляд от колбасок, с которыми расправлялся, сказал:
– Отец твой, говорят, умер? – Кузьма, вздрогнув, посмотрел в голубые глаза Шкунденкова. – Давай-ка помянем… Мы с твоим отцом, Кузьма, не понимали друг друга, но я его уважал. Крепкий был человек. Вечная память! – Они выпили. – Книги моей он, конечно, не прочел, – сказал Шкунденков и вернулся к колбаскам.
– Да нет, прочел. На полях его пометки.
– Правда?!
Так честно, так откровенно Шкунденков просиял, что Кузьма сразу простил ему профессорскую надменность, строгость к иностранцам, а также к соотечественникам. Тем более что ведь именно он привел Кузьму в это место, в кафе «Мари Жарден»… Чанов-младший, правда, опасался, что Шкунденков спросит его о «Нелинейности времени». И было ему неловко. Потому что хоть и читал книгу, но не дочитал. А сейчас Кузьме полегчало, потому что он понял, автору был интересен не Кузьма Андреевич, а именно Андрей Кузьмич Чанов. И правильно. И хорошо.
Книга, насколько Кузьма, не дочитав, понял, была местами совсем хорошо написанная, местами совсем плохо, но страстно, или, напротив, трогательно, иногда с претензией на скандал, иногда на пророчество, иногда – на крайнюю степень искренности и задушевности. Как сочиненная талантливым человеком спьяну, она была сразу про все и меньше всего про нелинейность времени… Кузьма наелся. Он налил себе из оловянного кофейника некрепкий, но душистый кофе, забелил его молочком (так бабушка Тася в Хмелево обычно поступала с чаем – забеливала), выпил почти залпом и снова налил полную чашку. Да вдруг и сообщил:
– Мне показалось, что в вашей книге несколько книг.
– Так ты что, правда читал? – спросил Шкунденков и посмотрел пристально в глаза сына своего то ли друга, то ли недруга.
– Правда. Но не дочитал. Очень много у меня вдруг всего случилось… прямо как в вашей книге, все сразу и… нелинейно. Но я просмотрел пометки отца, потом попытался разобраться, что его задело…
– И что же его задело?
– По-моему – сам подход. Очень эмоциональный.
– Не матерился на полях? Не писал «хуйня!», «бред сивой кобылы»?..
– Насколько я знаю отца, он вообще не матерился.
– Плохо знаешь.
– Пожалуй, что плохо… Нет, книжка ему местами скорее нравилась. Восклицательные знаки ставил, иногда вопросы, иногда целый абзац подчеркивал интересный. Самое грубое, что я там вычитал, – «пришей кобыле хвост».
– Ага, все-таки кобылу помянул. Помнишь про что, в каком месте?
– Кажется, там было что-то странное про документооборот в CERN.
– Значит, не понял! Не поверил… А что самое хорошее написал?
Чанов задумался. И вспомнил:
– Он в одном месте написал «возможно».
– Подчеркнул и многоточие поставил?
Кузьма кивнул.
– Это и вправду большая моя удача, – Шкунденков усмехнулся. – А в связи с чем, не помнишь?
– Да что-то там было про куст в дикой местности, который вы сфотографировали, а на снимке из теней на листве женское лицо проявилось. И это было для вас очень, очень важно. Снимок этого куста в книге напечатан, только не разобрать на нем ничего, никакого лица.
Шкунденков очень разволновался и стукнул кулаком по столу.
– Надо было на глянце печатать!.. Ну, да он все равно понял… – Шкунденков допил вино в бокале и вдруг крикнул:
– Мари Жарден! Счет неси!
Хозяйка вышла из двери кухни, зашла за стойку.
Шкунденков начал доставать бумажник, но молодой Чанов подошел к бару и вынул из нагрудного кармана карту VISA. Он расплачивался ею впервые. Сошло благополучно. Мадам ласково улыбалась. Она правда была милая, с морщинистым личиком, с прозрачными и лучистыми глазами, коротко стриженная, в затрапезном облегающем трикотажном платьице, с ярко накрашенным ртом и голливудскими зубами… Ну и еще больше навеселе, чем вначале. Шкунденкову не понравилось, что Кузьма расплатился. Подошел к стойке и бросил на металлическую тарелку несколько монет.
– О! – мадам улыбнулась большим ртом. «Petit argent – маленькие деньги», – вспомнил Кузьма. Так называли чаевые в каком-то французском романе. Он читывал когда-то романы по-французски. Но писать по-французски не посмел бы никогда. Для него это был устный язык, услада слуха…
День разгулялся, ветер стих, и облака поредели, стало по-весеннему тепло. По дороге к CERN Шкунденков сказал Чанову:
– Мари Жарден настоящая, не швейцарская француженка, из Парижу. Как-нибудь я расскажу тебе ее историю. Эту Мари пол-Европы уважает. Только ее зовут не просто Мари, а еще как-то, не помню. И, может быть, не Жарден. Ничего, отзывается, на Марусю даже может откликнуться, смотря кто позовет… – помолчал и добавил: – А ведь она роковуха…
Только через несколько шагов, вспомнив мастера Хапрова с его «творюгами», Кузьма понял: Шкунденков считает малышку Жарден женщиной роковой… «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет», – подумал Кузьма Андреевич, шагая за Шкунденковым мимо зеленых лужаек, залитых весенним солнышком декабря. Вдруг мяч, футбольный и обшарпанный, выскочил откуда-то и обогнал Кузьму. Попинывая этот мяч, он продолжил идти за Шкунденковым и думал сразу обо всем. О хозяйке кафе, которую за что-то пол-Европы уважает, о нелинейности времени, о том, что некто Шкунденков знает его отца лучше, чем он, родной сын. О женщине, которая, возможно, стояла между отцом и Шкунденковым, и, может, мама Кузьмы потому и разволновалась в тот вечер, так что Янька испугалась и позвонила Кузьме, а он побежал со Сретенки, от Сони домой… А мама просто увидела книгу «Нелинейность времени» и фамилию автора – Шкунденков. Мама… Каждая женщина – тайна…
Связь событий, а также следы во времени и пространстве – вот что всегда волновало Кузьму. События проходят… Но бледные их отпечатки, оставленные в разных временах, – вдруг сходятся, сталкиваются и порождают новую сеть событий. Он думал о себе, о старом Вольфе – насколько тот лучше всех стариков… неизвестно чем. Разве тем, что не претендует ни на что, просто сам большой, и это видно. Думал о Дада, который окончательно стал Давидом… и еще он начинает брать над ним, над Кусенькой, силу и верх. Вот свалил куда-то и живет сам по себе. А ты, Кузьма – помнишь о нем… Он подумал о Блюхере, как его CERN мгновенно проглотил… Вспомнил Соню. Но думать о ней отказался, и все тут. Больше не мог.
Кузьма, попинывая мяч, заметил, что отстал от Шкунденкова, и вдруг ему страшно захотелось шарахнуть по болтающемуся в ногах мячу так, чтоб непременно попасть в задницу этого невесть на что сердитого дядьки… Но он сдержался, аккуратно перешагнул через мяч, чтоб оставить в прошлом, и продолжил тянуть свою линейную мысль сквозь нелинейное время. Как вдруг что-то крепко шарахнуло его между лопаток. «Пендель!» – догадался Кузьма и оглянулся. Действительно, на расстоянии пенальти от Чанова стоял юный арабчонок, сверкал зубами и показывал язык. Кузьма рассмеялся и побежал догонять Шкунденкова. Догнав, бодро сообщил: