Кузьма убрал руку с теплого затылка Сони и отстранился. Туповатая – но такая необходимая! – уверенность стала к нему возвращаться так просто, что он и не заметил. Кузьма поискал глазами Сонины вещи. Не было ни чемодана, ни сумки.
Она уловила его взгляд, повернулась к нему спиной и сказала:
– Фот.
На спине болтался джинсовый рюкзачок.
Кузьма взял Соню за руку, повел к машине. Она глядела по сторонам и спотыкалась на каблуках. А он держал ее за левую руку и умирал от узнавания ладони – ладонью. Почувствовал на кончиках ее пальцев, на самых подушечках – грубые рубцы. «Виолончель!»
Соня удивилась огромной синей машине и неловко взобралась на переднее сиденье, дверь перед нею открыл Кузьма.
– Пристегнись, – сказал он. И заглянул ей в глаза.
Они были круглыми, глупыми, по-детски яркими. Только сейчас необыкновенная, вселенская радость вылилась на него, как горный водопад в душный и жаркий день. Мир обновился и засиял.
Кузьма покатил показывать Женеву Соне Розенблюм.
Они оба изменились. Но стали гораздо, гораздо ближе друг к другу. Они разговаривали. Не было ни в Соне, ни в нем самом, ни между ними двумя никакого страха, никакого расстояния, никакого незнания. Ее дамская шляпа, как и детский ранец, валялись где-то сзади, волосы ее были теми самыми, которые когда-то краем глаза заметил Кузьма на грубом зеленом столе Крука. Вот только тогда он с нею не мог разговаривать, как и она с ним, а теперь оба могли. Говорили о Москве, о Круглосуточном клубе, о консерватории, о том, как он видел ее на мосту по дороге в Крук, как не узнал, а она о том, как видела его на этом самом мосту во сне, как превратилась в птицу, в ворону… Они не вспоминали ни беды, ни смерти, ни разлуки. Они все это пережили по отдельности, но опыт был все равно – общий, весь до донышка один на двоих. Им было понятно все друг в друге, они смеялись над собой, над странностями и случайностями минувшего времени… но и над памятником стулу с оторванной ногой, вокруг которого – сегодня, сейчас – покружили несколько раз… Кузьма отвез Соню на набережную, где в лучах солнца прямо из тумана над озером вздымался и сверкал хлыст Женевского фонтана. Вышли из машины, прошлись вдоль берега. Было солнечно, но холодно, они шли рядом и в ногу, Соня пряталась у него под мышкой, а он обнимал ее за плечи, прижимал к себе, заглядывал ей в лицо, убеждался в реальности. О, Господи!.. Да, она изменилась. Как раз куда нужно, специально для него. Вот оно, настало единственно возможное для обоих счастье – быть все время вместе. Потом он отвез ее в «Золотую рыбку» и покормил. Он хвастался золотой рыбкой:
– Она не видит тебя и меня, мы для нее в зазеркалье… Но, думаю, она верит в Бога. В меня… Хотя и не знает моего имени, – сказал Кузьма. – Должна верить, потому что я подумал о ней, я даже сам стал рыбкой… Теперь она не одна.
Соня его прервала:
– Как Христос, да? Заглянул в акфариум и стал рыбкой…
Кузьма замолчал, как громом пораженный. Откуда она знает? «Знает. Что тут поделаешь». У них было море тем, все пропущенное требовало совместного проживания, ведь быть вместе всегда – значит и в прошлом тоже.
– Ты с Магдой… ну тогда, в больнице?..
– Говорил. Магда мне сказала: «Другой был красивей. Но она выбрала тебя. Я рада»… В общем, она разрешила.
– А когда я позфонила, что приеду?.. Про что ты тогда сказал – «чему сфидетель Магда»?
– Это, когда я в куст рухнул… Я расскажу. Обязательно. А сейчас пошли. Сегодня Новый год, и Блюхер велел подарочков купить. Он нас ждет.
Они шлялись по Женеве, заходя во все магазины. Блюхеру купили маску Эйнштейна, очень натуральную, как бы резиновую, но с настоящим седыми усами и волосами. Вольфу – деревянный швейцарский штопор, похожий на винт Леонардо да Винчи. Паше шерстяную красную шапку с белым швейцарским крестом во лбу. Давиду сердоликовые четки. Кульберу кашемировый шарф. Марго – африканский кулон на ремешке – черного деревянного человечка в виде крестика. Отцу Георгию трость с серебряным набалдашником. Его жене индийский тонкий платок с мелким узором из птичек… Кузьме кожаные перчатки и фонарик. Последним был подарочек Соне. В маленьком ювелирном магазине они купили платиновое колечко с небольшим бриллиантом. Соня сразу надела на палец, чтоб в нем и пойти. Она выбрала самое скромное, оно-то и оказалось едва ли не самым дорогим в магазине. Кузьма и старый продавец смотрели на нее с полным одобрением.
Потом они долго ехали молча. Кузьма старался не смотреть на Соню и даже не думать о ней, он просто очень сосредоточенно вел «Ниссан». Однако руки у него холодели, как будто он вел машину не так и не туда. Добравшись до развязки на уже знакомой окружной, он внезапно свернул с трассы и помчался, наконец, куда надо, по той дороге, по которой впервые выехал из Женевы в похожей на глазированный сырок машинке отца Георгия – к карману на дороге, у которого рос куст. Там впервые в жизни ему позвонила Соня Розенблюм. На этот раз было еще светло, сумерки только-только собирались начаться. Кузьма въехал в карман и остановил машину возле куста.
Все было на месте, Божий мир был абсолютно устойчив и реален. Вокруг простирался спокойный и подробный, скучноватый ландшафт, который тогда скрывала ночь, и куст сейчас был весь на виду. Его звали – Орешник, он был нестриженый, жилистый, со ржавой листвой. И, оказывается, с орехами. Кузьма протянул в окно руку, сорвал один орех и сунул в карман. У него отлегло от сердца. Он успокоился, почувствовал, что Соня Розенблюм действительно прилетела, что она рядом с ним. Что все сегодняшнее счастье – такая же простая и единственно возможная Божья реальность, как этот куст, не давший ему упасть в темень, потерять телефон и никогда, никогда – не встретиться с Соней… «Вот тебе и Кант с шестым доказательством существования Бога», – подумал Кузьма.
Здесь он рассказал Соне о берестяных грамотах, о том, как сам нашел одну на раскопе, а также о той ночи, когда куст его спас. Кузьма, как и тогда, выбрался из машины, подошел к орешнику. Куст сегодня молчал, остатки ржавой листвы торчали, как сотня ушей, сегодня они сами вслушивались в пространство.
– Видишь, ветка поломана, – сказал Кузьма, – это я, когда падал.
Вдруг Соня обняла его, сама, первая, как впервые сама позвонила в ту ночь. Они постояли обнявшись.
– Я тогда сказал тебе… – он перевел дух. – Пойди за меня – я тебя хощу, а ты меня; а на то свидетель Игнат Моисеев. Только у нас свидетель была Магда.
Через три часа они подъехали к крепостной башне в городе Веве, красная телефонная будка светилась изнутри, как фонарик на елке, Кузьма свернул на улочку, ведущую к Hostellerie Bon Rivaje. Отель белел на фоне темного неба. На ступеньке высокого каменного крыльца сидел, пригорюнившись, как васнецовская Аленушка у пруда, Василий Василианович Блюхер.
«Ниссан» затормозил, Блюхер резво спрыгнул с крыльца.