– Попросим Соню Розенблюм сыграть нам одно небольшое, ее собственное, сочинение… я ознакомился с ним случайно прошлой осенью… Итак, первое исполнение на публике…
Все сели, Вольф вернулся на свой стул. А Соня встала и, глядя куда-то под потолок, решительно и строго уточнила:
– Начало зимы. Ноктюрн. Октябрь 2002-го. Посфящается Фольфу.
Она снова шурша села, обняла коленями виолончель, подняла смычок и потянула одну, глубокую, бесконечно гудящую ноту. Затем левая ее рука медленно двинулась по грифу, все выше и выше, а звук, соответственно, все ниже стал опускаться… ниже нижнего зарокотал, затем стал пульсировать в ритме сердца, что-то зашуршало, заскрипело в виолончели, взвизгнуло и вдруг – плюхнуло, рухнуло в нескольких хриплых, рассыпающихся аккордах, как снег с крыши рушится… Неожиданно возникла отрывистая мелодия в мажоре, простая, как детская песенка. Стихла. И из самой тишины снова вернулась из небытия бесконечная, монотонная, глубокая нота, которая внезапно оборвалась.
Гостиная помолчала и грянула аплодисментами. Соня встала, посмотрела на Кузьму, на Блюхера, на Пашу, который опять плакал, и поклонилась.
Дальше Вольф попросил задавать вопросы, их было немного. Он отвечал обстоятельно и серьезно. Последним свой вопрос задал длинный юноша в очках. Говорил он по-русски, но как-то не вполне.
– Ваши стихи очень удивительные и прекрасные. Как вы достигаете такого… качества?
Вольф призадумался на секунду, что-то вспомнил и ответил:
– Был у меня в молодости друг Андрей, помладше меня, красивый малый, бодибилдингом первый в Питере занимался… Между прочим, это, как он рассказывал, в армии однажды его спасло… Так вот, уже после стройбата он дал мне прочесть короткий рассказ, один из своих первых. Я снисходительно взялся прочесть, а как прочел – заревновал. Превосходный рассказ! И я спросил: «Как ты это сделал?» Он, пожав мощными и покатыми, как у боксера, плечами, ответил удивительнейшим образом: «Хуже не могу»… [43] Вы понимаете?.. Не мочь делать хуже, чем можешь… Вот это да!.. Я эту формулу оценил и запомнил… От бодибилдинга сейчас в Андрее мало что осталось. А пишет он все так же мастерски… потому что «хуже не может». Хотел бы и я вам так ответить!.. – Вольф помолчал. – Да, пожалуй, и присвою, и отвечу, почему нет… Хуже – не могу.
Слушатели засмеялись и захлопали. А Вольф повернулся к баронессе и спросил:
– Ну, тетушка, рюмку-то коньяка, мне кажется, я заработал…
Тетя Надя встала, опираясь на руку племянника, и повела всех в столовую, где был накрыт фуршет. По дороге слушатели покупали тихих розовощеких павлинов, лежащих на столике перед тетей Верой, мужчины прятали их в карман, а женщины в плоские сумочки на ремешках.
На следующее утро Чанов проснулся позже, чем обычно, но раньше Сони. Когда бы ночью ни просыпался, чувствовал: Соня не спит. А сейчас она спала глубоко и спокойно. Было одиннадцать утра. Кузьма полежал, кое-что вспомнил, тихо встал, оделся, переложил из кармана куртки в свой «офицерский планшет» несколько скопившихся бумажек и пошел к Блюхеру. В номере его не было. Тогда он постучал к – Асланяну.
– Чанов! – сказал Паша, открыв Кузьме дверь, и сразу выпалил главное: – Мне надо уехать. Срочно.
– Так все серьезно? – Кузьма, разглядывал Пашину бледную физиономию. – Похмелье?
– И это тоже. Заметно было? Я опозорился…
– Не без того, Паша, ты действительно… ап-пизорился. Но не очень. Первый стакан виски выдержал молодцом. Потом, правда, принародно плакал… Ну а уж фуршееет…
– Я не оттого ревел, что напился! Это Соня и виолончель, это из-за них… Но главное… мой отец. Он ушел от мамы. – Паша сам не поверил своим словам, словно впервые их услышал. – Во всяком случае, ему вчера так казалось. Но из Чердыни папа уехал точно. В Пермь. Оттуда и звонил.
– Пермь далеко от Чердыни?
– Раньше было далеко. А теперь мост построили и дорогу новую строят. Часов шесть на автобусе.
– Значит, уехал пока недалеко…
Какая-то тень пролетела перед Кузьмой – фотография в книжке «Нелинейность времени» мелькнула, с тропинкой и непропечатанным кустом… О чем это отец написал «возможно»? Почему мама так разволновалась в тот вечер, накануне смерти Магды?..
– Я думаю, Паша, тебе надо ехать. Посмотри там на них. С билетами завтра все решим, не волнуйся. Все мы разлетаемся… А похмелье… ты зайди к Вольфу, у него всегда есть коньяк.
– А можно? – спросил Паша.
– Думаю, он поймет.
Они помолчали. И Паша снова на что-то решился:
– Кузьма, извини, пожалуйста. Вчера… вчера я полюбил твою Соню. Это на всю жизнь.
Кузьма внимательно посмотрел на поэта, на его брови домиком и страдающие глаза. И сказал:
– Ничего. Правда, Паша, это даже нормально. Вчера у нее вышли успех и слава. Вчера ее не только ты полюбил. Но, понимаешь, я раньше. И без славы с успехом. – Кузьма почувствовал, что у него самого брови съезжаются домиком, он этот процесс прекратил, улыбнулся и похлопал Павла по плечу. – Ну, пока. Мне Блюхер нужен.
– Он завтракать ушел! – крикнул Павел уже вслед Кузьме.
Кузьма застал Блюхера одного на пустой веранде – время шведского стола давно миновало. Вася сидел, откинувшись на спинку стула. Что-то круглое сжимал он обеими руками, смотрел на это круглое и размышлял. Кузьма полюбовался. Вася был очень большой. Или все вокруг него было мелким, и стул, на котором сидел, и стол, и особенно кофейная чашечка.
– Доброе утро, – сказал Кузьма, усаживаясь напротив. – Что в руках держишь, Будда Шакьямунович?.. Земной шар?
Вася разжал руки, и шар с глухим стуком бухнулся на стол. Шар был желт и блестящ. Вот он качнулся на доске и распался на полушария.
– Это, скорее уж, вселенная… – Блюхер посмотрел на Чанова строго. – Швейцарский сыр голландский наивысшего качества. Мы им с тобой позавтракаем. Не возражаешь?..
– Возражаю, – подумав, ответил Чанов. – Я хочу позавтракать большой кружкой крепкого чая, а там уж посмотрим.
– Ты сейчас посмотри – какая красота, сыр со слезой! – Блюхер взял лежащий на доске нож и срезал с одного из полушарий тонкую пластинку сыра.
Кузьма взял ее и посмотрел на просвет.
– Похоже на Луну.
– Да, и на Луну тоже. Но я думаю, так устроено ВСЕ. Понимаешь?
– Чего ж не понять… Я к тебе как раз по поводу устройства ВСЕГО. Хапров Илюша дал почитать вот это, просил и тебе показать. – Кузьма, достав из сумки, положил перед Блюхером письмо Степана Петровича. И отправился на кухню за чаем.