И лишь дядя Витя остался совершенно равнодушным к произошедшему.
Для него существовала только Изабо, а на все остальное ему было ровным счетом наплевать.
Я хорошо понимаю дядю Витю. Сидя напротив Изабо, которая больше не курит. А просто смотрит на меня, подтянув к груди колено и опустив на него подбородок.
Просто – смотрит.
Наблюдает, как я валюсь в пропасть – неблагодарная маленькая дрянь. Кажется, мое лицо пылает, как факел, еще секунда – и от жара затрещат волосы и лопнет кожа.
Так тебе и надо, Анечко-деточко! Так тебе и надо!
– А ты? – неожиданно спросила она. – Не хотела бы, чтобы из-за тебя кто-то совершил что-нибудь серьезное? Непоправимое? То, что больше нельзя отменить?
Даже сейчас, когда мне шестнадцать (ну, почти), ответа на этот вопрос нет.
Зато у тринадцатилетней Анечко-деточко – тогда, на террасе ресторана «Шале», ответ имелся. Правда, чтобы получить его, Изабо должна была по-другому сформулировать вопрос: готова ли ты, Анечко, совершить что-то серьезное и непоправимое ради кого-нибудь?
Да.
Черные волосы, черные глаза, белая кожа, красные губы. Вот ради кого.
Мое лицо пылает, как факел. Хорошо, что Изабо ошиблась с вопросом.
– Такое хотят только плохие люди.
– А ты – хороший человек? – тут же подловила меня Изабо.
– Не знаю.
– Ты не имеешь представления, кто я такая, но при этом обозвала шлюхой. Хорошие люди так поступают?
– Не знаю. Наверное, мне лучше уйти.
– С собственного дня рождения? Не очень-то вежливо.
– Он давно прошел, вы ведь знаете.
– Тогда иди. Я тебя не держу.
Вот и всё. Всё.
Я вскакиваю и бегу к выходу, и где-то в районе барной стойки со всей дури врезаюсь в официанта Влада – он как раз направлялся в сторону террасы с подносом в руках. Влад не ожидал столкновения и не успел что-либо предпринять: тарелки валятся на пол и со звоном разбиваются.
– Эй, ненормальная! Ты чего? – летит мне вдогонку его голос.
Ненормальная и есть.
Нужно позвонить Папито, пусть он заберет меня отсюда поскорее! Я достаю из кармана телефон и пытаюсь найти номер в записной книжке. Не очень-то хорошо у меня получается, глаза застилают слезы, они льются и льются безостановочно.
И вокруг нет никого, в ком я могла бы найти утешение: незнакомое место, незнакомые сосны, незнакомый предвечерний ветер. Несколько машин на стоянке, одна из них, джип «Рендж Ровер», – такая же, как у Папито, только номер другой.
И цвет.
А потом я замечаю Локо.
Локо – единственное знакомое мне существо, почти родное. От Локо веет спокойствием, его черный корпус и хромированные трубы отсвечивают на солнце. Продолжая всхлипывать, я вскарабкиваюсь на сиденье, съеживаюсь на нем и утыкаюсь лицом в свою школьную сумку.
Бедная Анечко-деточко! Несчастная идиотка.
Ма никогда и ни о чем не узнает. И Папито тоже, я просто посижу здесь немножко, под присмотром Локо, а потом пойду в город. Буду идти и идти, сколько хватит сил. Или найду автобусную остановку, здесь ведь должна быть автобусная остановка.
Я люблю Ма, и Ма любит меня. Но ее главная цель – свести на нет психологические микротравмы, которых еще никому не удавалось избежать: такова жизнь. О полноценных травмах речи не идет, Ма тщательно следит за этим. Ее главная задача – «купировать возможные последствия», «выкурить гадость из подсознания, аккуратно снять ее слой за слоем». Чтобы мое будущее оказалось по возможности безоблачным и хорошо прогнозируемым.
Если бы она хотя бы раз в жизни наорала на меня – мне было бы гораздо легче.
Я люблю Папито, и Папито любит меня. Но он почти всегда занят, он слишком много работает, зависает на своих строительных объектах. У него вечные согласования, комиссии, срыв сроков. Иногда мы не видим его круглыми сутками. Так что идея позвонить ему – не самая лучшая, он не приедет. Он только лишний раз расстроится и тут же начнет подбирать варианты выхода из сложившейся ситуации. Самый простой, тот, что лежит на поверхности, – я должна позвонить Ма. И Ма заберет меня, если у нее окажется свободное время.
Мои родители – очень занятые люди. А я – очень одинокий ребенок.
Самый одинокий на свете.
Меня охватывает острый приступ жалости к себе, и рыдания возобновляются с новой силой.
– Детёныш!..
Кто это сказал?
– Детёныш? Эй?
Изабо.
Она осторожно отодвигает мою сумку и кладет ее рядом, на сиденье Локо. А потом – так же осторожно – обнимает меня за плечи.
– Успокойся, пожалуйста. Всё забыли, да?
Ее волосы касаются моего лица, и это похоже на пробуждение после долгого сна. Когда солнечный луч скользит по щеке – ласково и нежно. Ее глаза вглядываются в Анечко-деточко, не такие уж они непроницаемые. Или это я уже привыкла к темноте, обжилась в ней?
Так и есть.
Теперь я ясно вижу, что скрывала темнота: всё, что я люблю. Новогодняя елка, новогодний снег, такой белый, что даже синий… Кипы сухих осенних листьев, которые так замечательно подбрасывать вверх; отражение фар на мокром от дождя асфальте, пустые трамваи, пироженко «графские развалины» и много кока-колы, и много-много пазлов, и кормить белок, и ехать куда-нибудь в машине, и самолеты, и «куриные боги», и нырять с открытыми глазами, и сидеть в киношке в З-D очках. И треск бумаги, когда разворачиваешь подарки, и свечи на деньрожденческом торте – их обязательно нужно задуть с первого раза. И чтобы в наушниках орала музыка.
Где-то там, в дружелюбной темноте, между «куриными богами» и «сидеть в киношке», спрятано мое сердце.
Я не буду его искать.
Пусть оно там и останется – навсегда.
Слабо понимая, что происходит, я обвиваю Изабо руками и вжимаюсь лбом в ее куртку. Я все еще плачу, но это – сладкие слезы.
– Детёныш, – шепчет Изабо мне в макушку. – Детёныш…
Наверное, это и есть мое настоящее имя. Оно всегда было со мной, еще до рождения. Не то, что Анюта (как называют меня предки), не то, что Анечко-деточко (как я называю себя сама). Анька, Нютик, Нюсипусик, а есть еще строгое Анна, неподъёмное, как мешок с цементом. Мешок с цементом прислала Ба, Нюсипусик – вечный привет от Котовщиковой, для всех остальных я – Анька. И только вечный враг Старостин зовет меня по фамилии.