А только этого Вересню и надо.
* * *
…Своим временным пристанищем Вересень избрал рабочий кабинет Беллы Романовны. Прежде всего потому, что именно здесь могут находиться вещи, проливающие свет на ее кончину. Что это могут быть за вещи, Вересень не имел ни малейшего понятия, но по прошлому опыту знал: в таком деле, как сбор улик, важна любая мелочь. Похожие мелочи некоторое время пролежали в его шапке, а теперь были извлечены и разложены на поверхности стола. Прежде чем начать сортировку, Боря несколько минут медитировал над кучкой извлеченного из карманов старухи мусора. Самым ценным предметом, безусловно, была флешка, самыми бесперспективными – карамельки «Дюшес» и «Барбарис», носовой платок и пазл, похожий на крошечного осьминога. Между этими двумя полюсами находилось все остальное: фантики от конфет, стикеры и нарисованная от руки на листке бумаги схема.
От фантиков можно было бы избавиться с легким сердцем, но Вересень почему-то медлил. Их оказалось не два, как он думал первоначально, а три: один из них был вложен в другой. И фантики не просто смяли и бросили в карман, съев конфету. А расправили и аккуратно сложили вчетверо на манер конверта. Двух конвертов. Теперь Вересень проделал обратную операцию с немудреным оригами – и увидел названия, которые его позабавили:
ПЛОТНИК КОЛЯ
КОЧЕГАР ПЕТЯ
КОЛХОЗНИЦА ГЛАША
Наверняка они позабавили и владелицу халата. Если, конечно, к тому времени, как были съедены конфеты, Белла Романовна еще не разучилась читать. Как там сказала тихушница-румынка? Тяжелая и ураганно прогрессирующая форма? Не дай бог с таким столкнуться!
– В общем так, – обратился Вересень к Мандарину, сидящему у него на коленях. – Если будут звоночки, сразу пускаешь меня в расход.
– Ма-а-ауу! – отозвался Мандарин, что должно было означать: «Не пудри мне мозги, Боря, Бог дал – Бог и взял, а я – принципиальный противник эвтаназии».
– Ладно. Обращусь к Литовченко. Уж он-то мне не откажет.
Стоило Вересню упомянуть вслух фамилию и.о. начальника убойного отдела, как в кармане его пиджака раздались первые такты замшелой, но не потерявшей своей актуальности песни «Wonderful Life» – именно этот рингтон Литовченко сам выбрал для себя в начале их дружбы.
– Ну вы где, бродяги? – протрубил капитан в трубку.
– А вы?
– Мы – по Ростову Великому гуляем с фройляйн Нойманн. Как и собирались. Тебя-то ждать или нет?
– Не знаю. Но думаю – вряд ли получится.
– Ага. – Литовченко хмыкнул. – Ну ладно тогда.
– Даже не спросишь, что у меня случилось?
– Очередная запендя. Что ж еще. Хоть не убийство?
– Убийство, – вздохнул Вересень.
– У меня тут тоже… – Литовченко перешел на шепот. – Похожая ситуация. Вопрос жизни и смерти.
– Что еще за хреновина?
– Не хреновина, а хочу с ней объясниться.
– С Мишей?
Литовченко уже давно неровно дышал к полицейскому комиссару из Франкфурта. После того, как она появилась в их с Вереснем жизни, бравого капитана как подменили. Он бросил волочиться за юбками, не назначал свидетельницам свидания в ближайшей пельменной; сжег свой стокилометровый донжуанский список, который вел с 1993 года, и ударными темпами изучал немецкий.
– Как думаешь, пошлет? Или есть надежда?
– Пошлет. Но надежда есть.
– Я тут Гейне подпряг. «Твои глаза – сапфира два» вызубрил, на языке оригинала. Как думаешь, клюнет?
– Надо было еще и Гёте подпрячь. Тогда бы точно клюнула.
– А так нет?
– Кто знает. Но надежда есть.
– Умеешь ты поддержать, Боря, – с тоской в голосе произнес и.о. начальника убойного отдела. – Может, и хорошо, что ты не явился. И не светись здесь, не порть мне харизму. Сиди, где сидишь…
– Сижу, сижу. Даже до Питера не доехал.
– А где застрял?
– Место называется «Приятное знакомство». Ну, да это тебе ни о чем не скажет… Так вот, застрелили здешнюю хозяйку. Некто Белла Романовна Новикова.
– Погоди-ка… – засопел Литовченко, – Она случайно не лесом занимается? Конторка «Норд-Вуд-Трейд»? Не?
То, что капитан назвал «конторкой», а Карина Добрашку – «корпорацией с миллиардными оборотами», действительно существовало под вывеской «Норд-Вуд-Трейд». И Вересень в очередной раз поразился тому, как тесен бывает мир. И как нити самых разнообразных случайностей, сплетаясь между собой, образуют полотно железной закономерности бытия.
– Ну… Вроде кого.
– Не поверишь, Боря! Этот «Норд-Вуд» – мое первое дело! Хе-хе! Тогда конторкой ее муж заправлял, пока не грохнули. Бандитские разборки, лихие девяностые. Заказчиков мы быстро вычислили, да только не ухватить было. Ну, да жизнь потом все на места расставила, кое-кто следом тоже пулю схарчил. А кое-кто так и проскочил в новое время безнаказанно. Надо же… Выходит, теперь и вдовицу прибрали? А я думал, закончилась дележка, устаканилось все. Не фига, долбанутые на марше. А вообще тетка мощная была…
– Да, так все и говорят…
– Э-э, нет. Это я тебе говорю. На похоронах мужа ни одной слезинки не пролила, сам видел. Спокойная как удав у гроба стояла. Уверен был тогда – сметут вдовицу, а хрен. Она потом где-то еще всплывала, в каком-то деле… Его уже не я вел, так что ничего конкретного сказать не могу. Не вспомнить сейчас. Но если вспомню – позвоню. Так думаешь, нужно было с Гёте начинать? Или по нашим ударить, чтобы наверняка? Есенин там… Блок, Сан Саныч. Или Эдуард Асадов?
– Не спец я в любовных отношениях, Витя! Хватит меня мучать! – взмолился Вересень.
– Зато – видный теоретик. Хе-хе.
– Извини, у меня параллельный звонок.
– Понял. Мандарину привет.
Параллельный звонок.
Это была чистая правда, а вовсе не желание слить влюбленного милягу-капитана. Номер на дисплее ни о чем не говорил Вересню. Втайне он надеялся, что звонит кто-то из мощной и хорошо экипированной следственной группы, которая с минуты на минуту должна постучать в ворота «Приятного знакомства». Но надежда на это оказалась еще более призрачной, чем надежды Литовченко затащить в постель полицейского комиссара Мишу Нойманн посредством декламации стихов.
Звонил Калязин из Краснофлотского:
– Товарищ Вересень? Это лейтенант Калязин. Докладываю. Я тут переговорил с одним местным умельцем и вроде как спецтранспортом разжился. Выезжаю к вам.
– Хорошо, лейтенант. Жду вас.
Все то время, что Боря разговаривал по телефону – сначала с Литовченко, а затем с Калязиным, – он изучал разложенные на столе стикеры. Смысл написанного в них был неясен, а попытки хоть как-то классифицировать приводили только к одному неутешительному выводу – это всего лишь набор слов.