Book.

Со времени падения Римской империи и до новейших времен сарацины, берберы и корсары превратили Капри в свое логово, в склад награбленного. Их амбары ломились от зерна, сундуки – от драгоценностей, гинекеи были полны рабынь. Властители вне закона, жестокие, падкие до войн и темных удовольствий, любители отрубленных голов и обнаженных танцовщиц – они ступали по лужам крови и умывали руки из серебряных кувшинов.

Тем временем жители обоих каприйских селений (а они отличались происхождением: те, что жили на Капри, были финикийцами, а те, что в Анакапри, наверху, – греками) продолжали угощать друг друга камнями, как они делали это с античных времен.

Когда на остров прибыл для отдыха маркиз де Сад, остров принадлежал англичанам. Когда туда приехал работать Александр Дюма, он принадлежал Мюрату, королю Неаполитанскому.

Байрон привез туда свою хромоту, внешность полубога и склонность к инцесту, Жорж Санд – склонность к скандалам, Оскар Уайльд – все свои склонности.

Однако настоящую моду на Капри ввели пятьдесят лет назад представители крупного немецкого капитала, в частности Круппы. Они стали ездить туда в надежде избавиться от тайных страхов, порожденных или, вернее, усугубленных собственным могуществом. Затем туда же вслед за Волконскими явились русские князья. По иронии судьбы это случилось в то самое время, когда на Капри забрели в своих скитаниях Горький и Ленин, которого местные рыбаки прозвали «синьор Динь-Динь» – из-за колокольчика, подвешенного к его удочке. Они до сих пор вспоминают его.

А потом явился Аксель Мунте.

Удивительная личность был этот шведский врач, любитель животных и человеконенавистник, обеспечивший себе успех в тот самый день, когда, работая в Париже, понял, что самые доходные клиенты – это мнимые больные. Он построил себе странный дом в Анакапри на том месте, где стояла когда-то одна из двенадцати вилл Тиберия, и только из этого факта сумел сделать книгу, ставшую одной из самых известных в мире.

Каждое лето сотни посетителей отправляются в паломничество к этому причудливому зданию, гораздо меньших размеров, чем они ожидали, ходят среди скопления античных статуй – большей частью копий, – ваз, обломков с раскопок, колонн внутреннего дворика, идут в глубину сада, чтобы прикоснуться к порфировому сфинксу, гордо взирающему на бескрайнее море, возвращаются, чтобы постоять в раздумье перед столом «мудреца из Сан-Микеле» с врезанной над ним в стену головой Медузы. Местами все это выглядит красиво, но все же не слишком. Люди говорят вполголоса с проникновенным видом: «Вот, значит, как жил Мунте!»

А ведь Мунте в Сан-Микеле никогда и не жил. Он пользовался этим сложным по конструкции и необъяснимо сырым жилищем лишь иногда, чтобы разместить в нем друзей, а в саду хоронил своих собак. У Мунте был другой дом, гораздо больше, гораздо красивее, в совершенно дикой части острова: бывший монастырь, похожий на крепость, возвышавшийся над всем архипелагом, с неописуемым по красоте видом на море. Там он и жил, когда бывал – не слишком часто – на Капри.

Этот нелюдимый мудрец, утверждавший, что все его богатство составляют лишь несколько камней, на самом деле был очень богат. Он дурачил читателей, дурачил своих приверженцев, как раньше дурачил больных. Все это говорит о глубоком презрении к ближним. Однако он и сам был жертвой навязчивой идеи: что же останется от него после смерти? И потому решил создать легенду.

Мунте тихо умер несколько месяцев назад в Стокгольме, в королевском дворце, последний раз побывав на Капри лет за десять до смерти. Говорили, что он приходился шведскому королю сводным братом. Может, и это было его посмертным блефом, последним штрихом к легенде?

Остров оделся в траур. Он потерял своего лучшего рекламного агента.

Климат как в инкубаторе, обилие золотых плодов, склоны, щедрые чуть сернистым на вкус вином, – все, кажется, сошлось здесь для того, чтобы избавить человека от необходимости малейшего усилия и отдать его во власть навязчивых идей и плотских желаний. С Пасхи до октября на темных тропинках под куполом звездного неба то и дело натыкаешься на сраженные любовью парочки – мужские, женские, иногда все же смешанные. Днем же пляжи уютных бухточек и нависающие над ними скалы покрываются теми же парочками, которые обсыхают там в голом виде.

Перед обедом они же собираются на площади, напоминающей декорации кукольного театра. Вынужденные ходить одетыми, они компенсируют эту необходимость крайней экстравагантностью своих одеяний. Некоторые юные эфебы даже пришивают крылышки к своим сандалиям, превращаясь в карикатурных Гермесов, которым никогда не удастся похитить быков Аполлона.

В то же время вы не сыщете другого такого места, где люди величали бы друг друга по титулам: «баронесса», «principessa», [316] «dear Duchess» [317] – и тут же переходили бы на детские уменьшительные прозвища: «Руди, Виви, Лулу». Каковы же их настоящие имена? Возьмите половину «Готского альманаха», [318] телефонный справочник знаменитостей и титры к кинофильмам. Чтобы проследить за самым незначительным разговором, тут надо владеть тремя языками.

Пресыщенная молодость и старость, не желающая стареть, прячут тут свою скуку от жизни или страх перед смертью.

Капри. Вилла Сан-Микеле. Античная галерея

В сентябре белый пароходик в несколько приемов увозит этих странных курортников, утоливших на год вперед все свои демонические нужды.

Начинается мертвый сезон. На острове остаются одни старики: не слишком даровитые художники, лжефилософы, неудачники в погоне за дешевой славой, сохранившие былую остроту ума обломки европейских революций, мнящие себя мудрецами чудаки. Богатый материал для изучения человека в упадке. Нечто вроде приюта для бездельников, богадельня для бывших миллиардеров.

Ибо в то время, как мелкие лавочники острова богатели, их богатые клиенты разорялись. И те и другие вместе идут к концу, окутанные воздухом Капри – словно завернутые в вату.

А потом они умирают, внезапно, примерно по одному в день, в течение всей долгой зимы. Каждое утро с колокольни маленькой церкви раздается суховатый погребальный звон. То по торговцу тканями. То по венгерской графине.

Служанки, которые по средневековой традиции все еще целуют руку своей госпоже и никогда не удивляются тому, что видят в ее спальне, приносят завтрак в постель со словами: «Un altro!..» [319] – или торжествующе: «Oggi due!..» [320]